— Заходите же, Мария Анатольевна, — обращается к Машке.
Но она, ясное дело, уже без разрешения присела на соседнюю пустую кровать. Глядит сосредоточенно, на худых острых коленях — вместительный пакет. Небось колбасы копчёной притащила, сервелат, нет бы нормальную, краковскую. Но Машку разве переспоришь? «Далась тебе эта дрянь! Не бедствуем, чай». А мне, может, нравится.
— Как он, доктор? — спросила жена, кладя пакет на стол и нервно сжимая пальцы, будто у неё мёрзли руки. — Сколько ещё лежать?
— Ну… — Врач полистал историю. — Скоро на выписку. Думаю, пара дней постельного режима с соблюдением всех назначенных процедур, и можете забирать. Дома — хорошее питание, отдых. На природу съездите, в деревню. Очень способствует.
Он вышел. Машка тут же пересела ко мне на кровать, уставилась выжидательно.
— Что? — спросил я.
— Давай переедем? И доктор советует. Уволишься — и проблем нет. Квартиру продадим, купим домик… огород свой, хозяйство. Приставать никто не будет. Давай?
Жена ткнулась сухими губами в щёку. Я улыбнулся.
— Тоже тебя люблю, — шепнул на ухо. — А переезжать не стану, не уговаривай. — Обнял, забыв о руке с воткнутой капельницей. Игла дёрнулась, и я скривился от кольнувшей боли.
Машка заметила, бросилась помогать. Нет уж, лучше сам: такую неумёху, как моя жена, ещё поискать. Хозяйство ей, домик — за коровой убирать надо; грядки пропалывать, поливать. Разве справится? Это она на словах бойкая.
Руку снова кольнуло: Машка пыталась вправить иголку.
— Погодь! — осадил я. — Аккуратнее, а то мимо пойдёт. — Однажды, помню, чуть руку не разнесло. Если б сестра вовремя не заскочила, ходил бы с дулей на локте.
— Олежка, да что ты, давай я!
— Одеяло вон поправь. Иголку сам.
Машка надула губки, скуксилась, но одеяло поправила. От страненно уставилась в окно: подбородок в ладошки упёрла, сидит. Обернулась через минуту.
— Так что? — спросила. — Дадут чего?
— В смысле?
— Ну… премию?
Опять двадцать пять. Сколько можно! Других тем мало? То деревня, то премия.
— Нет.
— Нет? Почему? Такой случай сложный! Я интервью начальника караула читала, там русским по белому: от деревянных домов хорошего не жди, кругом сюрпризы. В больнице вон лежишь…
— Я всегда лежу.
— Ну вот. А премию не дают.
— Да с чего её давать?! — разозлился я. — Какая сложность? Обычная работа!
— Не ори на меня. — Машка всхлипнула. Поджала губы.
Чёрт, опять ссоримся.
— Извини, — я приподнял голову, посмотрел Машке в глаза: на ресницах дрожали слёзы. Глаза у неё красивые, зелёные-презеленые. Ведьмовские. Кого хочешь очаруют. Но склочная иногда… ох. Прицепится к чему-нибудь — хуже репья. И кто ей о премии наплёл? Ноет и ноет, объясняешь — не понимает. Премия на то и премия, что не всякий раз.
— Лежи, — Машка убрала со лба каштановую прядь. — Пусть — обычная, без премий.
— Ну и славно, — я откинулся на подушку. Слабость мерзко растекалась по телу.
— Но… Олег, Митеньке новую куртку надо, ботинки, велосипед он просил, за бассейн платить… — жена методично загибала пальцы.
Её настойчивость умиляла — на сервелат, значит, хватает, на остальное — нет? Жадина ты, Машка. Цени, что есть.
— Начальник сказал — именные часы дадут.
Она аж подскочила.
— Какие часы? При чём тут часы? Премию они когда дадут?!
Я поморщился: вот ведь, а? — гнёт и гнёт своё. Махнул рукой: замолчи. Провод — прозрачная змейка, бегущая от капельницы к вене, — угрожающе качнулся.
— Нет у них лишних денег, Палыч и то наравне со мной в ведомости проходит. А уж ребята… Ты что, Машка? Совесть-то поимей.
— Ах, совесть?! — воскликнула жёнушка. — Это кому ещё надо о ней позаботиться! В прошлый раз дали всего ничего, в позапрошлый вообще — только в газете написали! Солить тебе эти статьи и на обед подавать?! А Лаврецкий что пишет? Гад неблагодарный! Прямо помоями обливает! И если они не начнут платить нормально, я… я жаловаться буду! Ребёнок раздетый ходит, но дворам где-то шляется, а отец по больницам бока пролёживает! Я из сил выбиваюсь, чтобы семью содержать!..
Всё, Машку несло. Она плела такую несусветную чушь, такую ерунду, что сама устыдилась бы на трезвую голову. Ребёнок у неё раздетый ходит, как же. Из сил она выбивается. Ну-ну.
Из коридора донеслись голоса — блеющий тенорок доктора и чьи-то грубоватые, с хрипотцой. Спорили, перебивая друг друга. Им вторило буханье сапог.
— …Евгений Иванович, да что вы, в самом деле! Никто его силком не потащит, — прозвучало от двери.
Машка заткнулась. Я узнал голос командира отделения — Палыча.
* * *
Снилась пустыня. Воздух дрожит знойным маревом, рубашка липнет к телу, постоянно хочется пить. Я глотаю тёплую безвкусную колу, но она плохо утоляет жажду. Сухой и жаркий юго-западный ветер не приносит облегчения. Колючие песчинки секут лицо. Вокруг — людской водоворот. Меланхоличные верблюды и их настырные хозяева. Чумазые детишки. Пронзительное «дай! дай! дай!». Галдящие туристы. Камеры, фотоаппараты, бойкая торговля. Жуликоватые продавцы-арабы. Я стою у подножия громадных пирамид Хеопса и Хефрена и заворожённо смотрю на сфинкса. Вечность с усмешкой взирает на толкотню внизу.
Прошлой весной мы с Ниной были в Гизе. Ливийская пустыня — песчаное море с гигантскими волнами-барханами — впечатлила жену, как и гробницы древних фараонов. Мы не вылезали из экскурсий.
Я гляжу на сфинкса, которому без малого пять тысячелетий, и чувствую свою ничтожность. Ветер усиливается; туристы испуганно кричат, тычут пальцами в горизонт. Там клубится тьма. Ветер вздымает раскалённый песок, закручивает грозными вихрями, швыряет в лицо.
Тьма накрывает меня…
Я закашлялся и проснулся. Вскочил, моргая, не сообразив ещё, в чём дело. Да что ж ты, Господи… Горло драл едкий дым, глаза тотчас начали слезиться. Комнату заволокла сизая пелена; расползаясь бесформенными клочьями, она собиралась у потолка. Мерзко воняло горелой изоляцией. Духота стояла — будто в бане, когда плеснёшь на камни ковшик-другой, и пар сразу обдаст с ног до головы. Утирая со лба пот, я быстро натянул штаны и босиком кинулся в прихожую. Замок нагрелся, жёг руки; за стеной истошно, почти на грани истерики вопили, срываясь в захлёбывающийся плач.
Нина уехала к родителям — считай, повезло. А я уж как-нибудь выберусь. Жена, конечно, звала с собой, уговаривала, но больше для проформы. Я не любитель ковыряться в земле; не белоручка, совсем нет, однако к природе равнодушен. Не моё это. Так что Нина поехала на тёщину дачу одна.
