Противогазные трубки извивались мертвыми червями, изорванные осколками лопатки валялись тут и там, россыпи гильз мрачно блестели ровным ковром, ржавели сотнями брошенные винтовки. Из одного заваленного взрывом окопа вертикально вверх торчал изогнутый ствол противотанкового ружья, на котором глубокими шрамами война высекла свои следы. И каски… Расколотые, пробитые, вывернутые наизнанку.
И тела, тела, тела…
Разорванные, простреленные, а, иногда, внешне целые. В летних выцветших гимнастерках, в серых фуфайках, в грязных полушубках.
И в серо-зеленых мундирах валяются рядом. Получили ту землю, которую им обещали. И сейчас эта земля постепенно переваривает их.
Кажется, что на этом поле нет никакой жизни. Лишь крысы шныряют между телами.
Но проходит секунда, другая и в тумане слышится чье-то покашливание, постукивание, переругивание. Постепенно, словно кроты из-под земли, появляются — живые. Они снова берут винтовки и пулеметы и снова готовятся начать бой.
Еще несколько мгновений и туман колышется от свиста первого в этот день летящего снаряда.
День начинается. Продолжается война.
***
— А ну — тихо! — толкнул спящего бойца сержант Пономарев.
— А? — встрепенулся тот и моментально получил по каске ладонью.
— Тихо, говорю! Храпишь тут как немецкий танк. Ползет кто-то, слышишь?
Боец кивнул и облизал губы — воды кругом полно, а пить хочется. Только вот ту воду, которая вокруг — пить нельзя. Слишком много трупного яда в ней. Прокипятить бы… А как? Вокруг слоеный пирог — немцы, наши, наши, снова немцы. Откроют огонь по дыму все. Так, на всякий случай. Когда был сухой спирт — кипятили воду в котелках и консервных банках. Но она все равно воняла тухлым мясом. А потом и таблетки закончились.
А к огромной воронке, в которой ночевали остатки взвода лейтенанта Кондрашова, и впрямь кто-то полз. Кто? В клочьях тумана не было видно.
— Смотри! — пихнул сержанта судорожно зевавший боец, с лица которого стекала ручейками жидкая грязь. — Вон ползут!
Сержант прицелился. Его 'ППШ' был давно разбит, и он подобрал немецкий 'Маузер' где-то у Черной речки. Хорошая машинка, кстати. Тяжеловатая, но зато перезаряжать её быстрее, чем 'мосинку'. У той ручка затвора торчит в сторону и при перезарядке приходится винтовку опускать вниз, к поясу. А 'Маузер' хорош тем, что его затвор можно на бегу, не опуская карабин, передергивать. Скорострельность выше. Не намного, конечно, но… Но в бою выигрывает тот, у кого на полсекунды больше времени. Или хотя бы на четверть.
Сержант прицелился…
— Свинарка! — из тумана донесся тихий голос.
Пономарев ругнулся и так же тихо крикнул в ответ:
— Пастух!
Но винтовку не опустил. Пароль паролем, а береженого Бог бережет.
Через несколько минут в воронку свалились Москвичев с одним из своих бойцов.
— А… Сержант, — ухмыльнулся в усы лейтенант. — Кондрашов где?
— В соседней воронке — метров тридцать отсюда. Вон в ту сторону, — махнул рыжий замкомвзвода.
— А что не со взводом? — удивился Москвичев.
— А на всех места в одной яме не хватило, — буркнул челябинец. — Что там, на верхах слышно, товарищ лейтенант? На прорыв когда идем?
Москвичев усмехнулся:
— Пономарев, тебя как мама звала до войны?
— Ко… Хм… Николаем. А что?
— Вот, Пономарев, назвали тебя в честь святого, можно сказать, человека, а ты вопросы н по уставу задаешь. Когда комроты решит — тогда и пойдем на прорыв.
— Так его ж убило, товарищ лейтенант? — подал голос кто-то из бойцов.
— А заместо него у нас Рысенков ныне, понятно? Так, я дальше пошел…
Москвичев перепрыгнул небольшую коричневую лужу на дне воронки и пополз было по откосу, как Пономарев дернул его за ногу:
— Тихо, товарищ лейтенант! Слышите?
В тумане зашевелился разбуженным медведем гул мотора.
— Танки!
— Этого добра еще не хватало, блин! — выругался Пономарев. — Надеюсь, не сюда!
В тумане звуки разносятся во все стороны и очень далеко. Совершенно было непонятно — откуда и куда двигаются танки. И самое главное — чьи они? Оставалось надеяться, что железные твари пройдут мимо. Но грохот постепенно усиливался. Казалось, он надвигается со всех сторон, отражаясь от горизонта и сталкиваясь волнами в единственной точке земного шара — воронке от полутонной бомбы, в которой скорчились десять бойцов, два ефрейтора, один сержант и один лейтенант — обычный стрелковый взвод РККА образца сорок второго года. Впрочем, тоже самое ощущали и в соседней воронке — там, где устроился лейтенант Кондрашов со своими ранеными. А моторы взрыкивали, фырчали, ревели, отдаваясь мурашками по коже.
— Сюда ползут, лейтенант, — у Пономарева внезапно сел голос. И было отчего — гранаты-то противотанковые — закончились. И расчеты ПТР — выбиты. Вместе с ружьями. Пехоту, конечно, отсечь можно. Отсечь и положить. А танки? С ними-то что делать?
Пономарев высунулся из воронки, пытаясь разглядеть…
— Идут!
Туман заколыхался, словно мокрое белье в реке. Постепенно стали проявляться силуэты немецких солдат — шли они, не пригибаясь, слегка опустив стволы карабинов и автоматов.
— Как на фотографии, — шепнул Москвичев.
— Что? — не понял сержант.
— Я до войны фотографией увлекался. Вот кладешь фотобумагу в кювету — это такая посудина с проявителем — и на ней постепенно появляются силуэты…
Москвичев говорил нервно, постоянно облизывая уголки губ, покрытые какой-то белесой пленочкой. Его никто не слушал и не слышал, но он говорил, говорил, говорил, потому что ему так было спокойнее. Он говорил сам себе, пытаясь заглушить грохот, лязг и скрип немецких танков, железными ящерами ползущих по изувеченному болоту. Голос его становился все тише и тише, а лязганье гусениц все громче и громче, а ему казалось, что все наоборот — голосом он перекрикивал войну, и та вдруг становилась все меньше, меньше и меньше…
Из тумана высунулись три орудийных хобота — сначала один по центру, затем два по бокам. А за ними и силуэты.
И если немецкие самоходки типа 'Штуг-третий' Пономарев узнал, то центральную черную громадину он видел впервые.
Огромная железная хрень медленно приближалась, покачивая хоботом ствола на выбоинах. Время от времени гигант останавливался, и, вслед за ним, останавливались и 'штуги' с пехотинцами. Танк, скрипя железом, словно древний ящер, неторопливо оглядывал башней поле боя и вновь дергался вперед, выфыркивая густые клубы сизого дыма.
— Это, млять, что? — сам у себя спросил Пономарев.
Ему никто не ответил. Бойцы отчаянно смотрели на приближающуюся смерть. Капельки пота стекали на мокрые носы, пробегали по небритым, заросшим щетиной щекам.
