Мягкий стук упавшего на ковер тела не заинтересовал Виктора. Дело было сделано. Задание выполнено. Девица, глотающая открытым ртом воздух, как рыба без воды, его не интересовала — пусть уж остается в живых. Будет потом рассказывать о супере.
А Виктор уже нырнул в штаб-квартиру великого Семена Любомудрого — докладывать о выполненном поручении. Его ждало Посвящение. Величайшая на Земле честь! И за что эта честь? Да за мелочь. За безделицу. За то, что он прекратил жизнь нескольких бессмысленных тварей, недостойных звания Человека. Недостойных отправиться вместе с Любомудрым в то Великое Светлое будущее, в которое поведет теперь Любомудрый мерзкое, заплутавшее в своих грехах скопище двуногих, называющих себя человечеством!
В серых предрассветных сумерках ее вели мимо зловеще дыбящихся столбов, торчащих бревен.
«Это, наверно, и есть их спортивный комплекс. Тот, что Виктору так понравился», — догадалась Магнолия. Ей хотелось остановиться и оглядеть все повнимательнее, но она боялась, что солдат, идущий позади с автоматом наизготовку, опять зло крикнет: «Вперед! Вперед! Не останавливаться!» И идущие по бокам опять злобно направят на нее автоматы. Совсем молодые, невыспавшиеся, ненавидящие ее солдаты…
Всей кожей она ощущала окольцовывающее ее тяжелое поле их ненависти — скопившейся, выкристаллизовавшейся до сверхтяжелого состояния за последние два месяца.
Да, уж теперь-то она их понимала: основания для страха, для ненависти были. Все эти военные — в фуражках, в касках, в пилотках — не зря все они ее опасались. Как ужасны происшедшие события! И ведь она не хотела идти с Виктором! Зато теперь она точно знала, что это из-за нее, из-за маленькой бедной Магнолии Харбор столько людей мучалось в караулах, в нарядах, в строевой подготовке!
Довольно странно, но вдруг она поймала себя на том, что не знает значения слова «наряд». То есть знала, конечно: это платье или костюм, или еще что-нибудь в том же роде. Нарядное, одним словом. Но в данном случае «наряд» — это было что-то иное — неприятное, унизительное, даже гадкое. А вот что конкретно — она никак не могла вспомнить.
Вспомнить? Или узнать? Как это — узнать? Ее конвоируют, ведут куда-то, ни с кем разговаривать не разрешают — как же она может что-то узнать?
Но она, несомненно, кое-что узнавала, пока шла под конвоем. И про неприятные наряды, и про дембель, который давно уже должен бы быть, но неизвестно когда теперь будет. И вообще про жизнь солдат. Не жизнь даже, а череду промежутков между подъемом и отбоем.
Этот способ узнавания был каким-то таким странным. Непонятно каким даже. Но стыдным. Будто подглядывание в женскую баню. (Фу-у… Это что еще за новости? Магнолия совершенно ничего не понимала: зачем нужно подглядывать в баню? И что такого уж особенно постыдного для нее могло находиться в женской бане?)
Это все было крайне неуютно.
Магнолия смотрела вперед — в серую, устало напряженную спину автоматчика, шагающего первым, спину, слегка покачивающуюся при ходьбе из стороны в сторону. Как маятник посреди окружающего полумрака. Магнолия смотрела и чувствовала странное сродство с этой спиной. Будто это она шагала впереди. И ноги в сапогах были тяжелы, подошвы прямо огнем горели, веки какие-то шершавые: как мигнешь — прямо шуршат, так трутся друг о друга. Но голова ясная будто и не было бессонной ночи.
Эту спину Магнолии было жалко. И стыдно перед ней. Да нет же — не перед ней! Позади нее. Тут, правда, какая-то явная неувязка… Но это не сейчас. Сейчас она была расстроена другим: подумать только, как она жила! Гуляла, растения смотрела, с Виктором по саду лазила… А эти бедные люди из-за нее столько притеснений вытерпели. И еще терпеть будут. Они же подневольные — служба. Присяга. Устав.
Она шла сжавшись, судорожно стараясь не сбиваться с маршевого шага, заданного конвоирующими. Это ж она была источником их неприятностей! И теперь она изо всех сил старалась не раздражать их еще больше, не добавлять неприятностей к тем, что уже скопились…
С этой точки зрения здесь было даже лучше, чем на улице, — не было солдат. Не было их казарменной подневольной жизни, которая все длилась и длилась, потому что на свете существовала некая Магнолия. Не было их ненависти. Здесь, в этой комнатушке, она по крайней мере была одна. Хотя и взаперти.
Она — взаперти? Еще одно новое ощущение. А ведь только что в Космос летала! Будто и не она. Даже не верится.
Наконец-то захлопнули обитую жестью дверь и тишина, прохлада. Так спокойно. Окошек нет. Лампочка только вот слишком яркая — уж очень. Да и как-то зябко тут. Сыровато. Вон прямо влажный потек на штукатурке — побелка вспухла, отвалится вот-вот.
И так вдруг заныло, застучало кровью багровое утолщение на руке… И все вокруг стало бессмысленно, безнадежно. Побелка отслоится окончательно и упадет. Военные придут, откроют дверь, будут на нее кричать, требуя, чтоб она им что-то рассказала. Не те солдаты, что конвоировали ее сюда, — те могут просто злиться, но потом выкричат свои чувства, да и остынут. Им после этого даже легче станет… А к ней придут те военные, что в фуражках. Те, для которых выкричаться — не цель. И даже подавить ее волю — не цель. Слишком мелко. Да и сама она — слишком незначительна. Кто она такая? Какой-то этап в их большой игре, некий поворот, что надо преодолеть — и играть дальше.
Магнолия стиснула кулачки, присела на деревянный топчан, торчавший в углу неряшливо обструганными досками.
Боже мой, как это пугает, когда тебя никак, ну никак не воспринимают, не ценят. И совсем не любят — ни капельки…
Вот сидят они сейчас в своей главной штабной комнате, обсуждают, что бы из нее вытянуть такое… А может быть, и выбить — это, мол, неприятно, но необходимо. Родина нам не простит, если мы не… И вот встает такой толстощекий увалень. Жирком оброс и голос писклявый — а требует все того же: раздавить это осиное гнездо! Он ведь еще тогда предупреждал… это была ошибка с самого начала… — А у самого перед глазами стоят такие желтенькие, такие долгожданные генеральские звездочки на погонах.
Магнолия заинтересовалась. Ведь она их действительно видела. Слышала. Какое-то реальное обсуждение своей участи, происходящее где-то рядом, недалеко — да чуть ли не прямо над головой, в штабной комнате. Правда, слышала и видела как-то изнутри — через их мысли. Такого до сих пор она за собой не замечала.
Магнолия улыбнулась, уселась поудобнее, укутала голые коленки ветхим, серым от старости байковым покрывалом, что мятой бесформенной кучей валялось на топчане, и попыталась разобраться в своих ощущениях.
