— Я не путаю, — обиделся Иона.
Он в самом деле как-то раз вызволил Глебова из большой беды, устроив ему побег.
— Одно дело — удрать от стрельцов, а другое — стать человеком, а не просто нехристем, — продолжал Иона. — Помнишь, каким я был, пока ты меня не подобрал? Блуждал в полных потемках. Меня даже Флор Олсуфьич просветить не мог. Ну так вот, я полагаю, что был куда хуже любого из этих диких тварей, кентавров всяких и сатиров.
— Ты мне зубы заговариваешь, — перебил Севастьян. — Здесь было какое-то странное существо.
— Да? — удивился Иона. Как показалось Глебову — немного фальшиво.
— Оно на меня глазело, — продолжал Севастьян, — а затем почти сразу исчезло.
— Приснилось, — с облегчением вздохнул Иона.
Но Севастьян покачал головой.
— По-моему, Иона, ты мне сейчас врешь.
— Да? — Иона сел рядом, обхватил колени руками. — Откуда такое подозрение?
— Да я ведь хорошо тебя знаю! — Глебов вдруг вздохнул. — Если ты кого-то нашел и прячешь, то лучше покажи сразу. Я ведь сердиться не буду. Не морочь только мне голову, хорошо? Мне все кажется, что после этого ранения я стал какой-то не такой… Как будто никогда не поправлюсь.
— Ну, это ты напрасно! — заявил Иона. — Будешь как новенький, только отдохнуть тебе надо.
— Не будет ни отдыха, ни выздоровления, если я начну считать, будто мне являются видения… — Севастьян проговорил последние слова почти жалобно. — Где ты был во время сражения? Почему ты постоянно врешь, Иона?
— Во-первых, я тебе не вру! — запальчиво Иона. — Мне даже слышать об этом обидно. Ты для меня — отец и брат, все разом, я помру за тебя, если надо!
— Да не надо, — фыркнул Глебов. — Ты лучше живи. Только скажи мне правду: здесь есть еще кто нибудь?
Иона опустил голову и замолчал.
Молчал и Глебов.
Тихо было в лесу. Даже угли, перестали потрескивать, как будто и они затаили дыхание.
Наконец Иона пошевелился.
— Все равно ведь ты все из меня вытрясешь, — сказал он обреченным тоном. — Ладно. Помнишь, дочка у наших хозяев была?
— Да мы ее никогда не видели!
— Самое не видели, а вот платья находили. Еще решили, что она — горбунья.
— При чем тут дочка? — нетерпеливо перебил Севастьян.
— Пропал я совсем… — Иона обхватил голову руками и заплакал.
Глебов растерялся. Он еще не видел, чтобы его оруженосец выглядел таким удрученным. Обычно Иона не терял бодрости духа и оставался веселым — по крайней мере, наружно, — даже в самые тяжелые минуты. Видать, и впрямь случилось что-то серьезное.
— Мне тем более стоит знать, — настаивал Глебов. — Может быть, я смогу тебе помочь.
— Мне! — Иона вытер глаза и посмотрел на Глебова почти с укоризной. — Да мне-то что помогать! Разве я стал бы из-за самого себя хвинькать? Ох, Севастьян! Знал бы ты только…
* * *
Обратив свой гнев на Тарваст, царь Иоанн после вторичного взятия этого города велел не оставить там ни одного дома в целости.
Несколько дней пушки крушили стены и разметывали камни. Люди бродили по хрустящим обломкам, подбирая в развалинах все, что казалось им более-менее ценным. Жители бежали, прихватив с собой первое попавшееся. Бежали в основном в сторону Польши, чтобы не попадаться русским. Люди царя Ивана начали вести себя в Ливонии как в завоеванной вражеской земле. Сын Елены Глинской как бы нарочно растаптывал земли, где некогда властвовал его предок, утверждая таким способом свое господство над ней.
Иные из местных жителей — кто был посообразительней и меньше держался за здешнее добро, надеясь на авось, — ушли из города заранее. Эти сохранили больше и не так подвергали себя опасности быть застреленным или зарубленным.
К их числу принадлежали и хозяева того дома, где обитал Глебов со своим оруженосцем. Однако судьба упорно отказывалась благоволить этим людям. Несчастье подстерегало их в лесу.
В телегу со скарбом была запряжена небольшая лошадка, косматая и с виду неухоженная, но довольно выносливая и добронравная. Передвигались медленно, однако не особенно беспокоились: за несколькими беженцами не погонится целая русская армия, а от случайной встречи только Бог оборонит — тут повезет, спеши не спеши.
На вещах сидела дочка хозяйская, та самая, о которой Иона понял, что она горбунья. Точнее сказать, Урсула была карлицей: ростом с десятилетнюю девочку, с короткой шеей и чуть приподнятыми плечами, она в первое мгновение пугала несуразностью свое внешности, однако уже вскоре смущение проходило и сменялось глубоким сочувствием, если не симпатией: ясные глаза и добрая улыбка молодой девушки проникали в душу и заставляли забывать о странностях ее сложения.
Однако немногие повидали ее за те шестнадцать лет, что девушка прожила на этом свете. Супружеская чета прятала ее в доме, стараясь сделать так, чтобы слухи о наружности их дочери не распространялись слишком далеко. Началось это затворничество не сразу — приблизительно с тех пор, как девочке исполнилось семь лет и стало понятно, что она больше не вырастет и что ее сутулость не является особенностью ее осанки, но представляет собой небольшой горбик между лопатками.
Поначалу ребенок спрашивал, почему нельзя пойти гулять на улицу, почему запрещено играть с другими детьми. Но, как все дети, Урсула быстро приняла случившееся с ней как данность. Она еще не знала, каким должен быть мир, и считала, что вариантов попросту не существует. Может быть, все дети сидят дома, взаперти, окруженные безмолвными игрушками, красивыми вещами, лентами, платками… И никто, кроме мамы, не входит в эту комнату со всегда опущенными шторами. Так положено.
Она была бледной, с прозрачной кожей, которая никогда не знала солнца. Ее руки, ловко управлявшиеся с иглой, оставались тонкими и слабыми. По счастью, она не растолстела, хотя со временем эта опасность могла ей угрожать.
У родителей Урсулы были веские причины прятать дочь.
Шестнадцать лет назад их посетил важный родственник. Он был бургомистром в Ревеле, владел суконной мастерской и вел обширную торговлю — от Новгорода до Брюгге. Навестив по пути двоюродную племянницу, он был приятно удивлен тем, что застал ее с новорожденной дочкой. Вид крошки на руках у счастливой матери настолько умилил богача, что тот обещал оставить свое суконное дело малышке — это будет ее приданым, когда она выйдет замуж.
Разумеется, все проливали счастливые слезы. Отец девочки обещал регулярно извещать о ее успехах и здоровье. И с той поры действительно раз в полгода напоминал о себе и своей драгоценной Урсуле — писал, что девочка здорова, красива, умна и мечтает скорее вырасти и выйти замуж.
