Поселенцев, сошедших на берег возле небольшого поселения, встречали толпы местных обитателей. Среди этой чернокожей толпы бросались в глаза трое измождённых, оборванных типов с явственно российскими физиономиями. Они, завидя шлюпки, идущие от парохода к берегу, вошли в воду, оставив за спинами вопящую, размахивающую руками толпу негров, и побрели навстречу — на лицах, под густым слоем загара, грязи и растительности видны были самые неподдельные слёзы.
Это оказались те, кого «вольный атаман» оставил в основанной им в прошлый свой визит станице «Новая Москва» — жалкой кучке выстроенных на местный манер хижин, над которыми торчал флагшток с ашиновским флагом — жёлтым косым крестом на фоне российского триколора. Всего «новомосковцев» было семеро; двое отдали богу души из-за местных лихорадок, одного поранил на охоте лев, и он вскорости помер от горячки. Четвёртый же сгинул безвестно, прихватив с собой остатки 'станичной казны (двадцать семь французских франков ассигнациями и десять золотых полуимпериалов) и одно из двух оставшихся в исправности ружей — попросту сбежал куда глаза глядят, отчаявшись дождаться своих.
Штабс-капитан вместе со своими «рекрутами» высадился на берег в числе первых; Митяй смутно помнил, как они бродили среди хижин, крытых пальмовыми ветвями, дивились непривычному облику их обитателей (не соврал Остелецкий, женщины здесь действительно ходят с обнажёнными грудями!), отмахивались от тощих, злых псов. Голые, весело гомонящие детишки бегали за русскими пришельцами толпой. Своими курчавыми волосами, оглушительным гортанными криками и неуёмной страстью к попрошайничеству они напомнил Митяю цыганят — правда, в отличие от обитателей табора, все, как один, бегали голышом. Гимназист и его спутники раздали всю нашедшуюся в карманах российскую и египетскую медную мелочь, в безуспешных попытках избавиться от этой назойливой осады.
Имелась ещё одна деталь, неприятно царапнувшая глаз Митяя — да и не только его. На борту «Беатриче» не нашлось бы, наверное, ни единой пары глаз, не рассматривавших флаг, поднятый над резиденцией местного правителя. Но главное было, конечно, флаг — сине-бело-красные вертикальные полосы Третьей Республики, которые они уж точно не ожидали здесь увидеть. А как же обещанные земли, пожалованные абиссинским царём своему душевному другу Ашинову? Да и сам владыка, над чьим дворцом (на самом деле, всего лишь глинобитная лачуга со стенами, укреплёнными решётками из переплетённых прутьев, разве что, повыше выше соседних точно таких же) полоскалась французская трёхцветная тряпка, наводило на неприятные мысли. Султан Магомет-Сабех, как и его подданные, исповедовал ислам — ещё нестыковка, ведь Ашинов-то потчевал доверившихся ему людей байками о христианской империи, берущей начало чуть ли не от царства Пресвитера Иоанна!
И не только в вероисповедании тут было дело. Султан, помурыжив Ашинова и сопровождавшего его Остелецкого несколько дней (парадные трапезы, цветистые заверения в уважении к Белому Царю и «вольному атаману» персонально, две или три охоты, во время одной из которых штабс-капитан самолично подстрелил из своего «Винчестера» льва) он, наконец, признался. Да, его «султанат», хоть и пребывает под формальной властью «царя царей» (так переводится на русский язык титул абиссинского верховного правителя «негус негести») но находится в зависимости от Франции, получая от французов двадцать тысяч франков в год. И в знак покорности должен поднимать французский флаг при появлении в виду селения любого, неважно чьего судна. А потому — если русские гости послушают доброго совета — почему бы им не перебраться вёрст на сорок дальше по берегу, в о владения другого суверенного владыки, Магомета-Лейта. Он наверняка обрадуется гостям и выделит им обширные земли — да вот хотя бы те, что прилегают к давно заброшенной Крепости Сагалло, построенной ещё египтянами — тем более, что уважаемый атаман уже имел удовольствие осмотреть её и, вроде бы, даже остался доволен увиденным…
Предложение это, в общем, соответствовало планам Ашинова. Он действительно собирался обосноваться именно в Сагалло, и даже имел на этот счёт договоренность с Магометом-Лейта, о чём не раз и объявлял переселенцам. Так что разгружать пароход не стали — перегнали на другую стоянку, а часть поселенцев, те, что успели высадиться на берег, последовали на новое место о суше, гоня перед собой стада коз и быков, приобретённых у подданных Магомет-Сабеха.
Митяй и прочие «рекруты» сопровождали их верхом, на купленных здесь же лошадях — Остелецкий настаивал, чтобы е из них, кто не владел искусством верховой езды срочно ему обучались. Впечатления от этого перехода остались у гимназиста самые, что ни на есть неприятные: гудящие, одеревенелые к концу дня ноги, сбитое чуть ли не в кровь седалище — следствие скверного седла, сделанного из чрезвычайно жёсткой кожи местной выделки. Казаки, сопровождавшие Ашинова, поносили абиссинских кляч и абиссинскую упряжь, на чём свет стоит, сулясь «вырвать руки тому черномазому дармоеду, что берётся за дело, ни шиша в нём не смысля». Всё потребное для верховой езды — сёдла, уздечки, подпруги и прочая амуниция — были получены с прочим воинским снаряжением со складов в Одессе, но всё это добро лежало в трюме «Беатриче» под тысячами пудов других грузов — так что хочешь-не хочешь, а приходилось пока обходиться изделиями абиссинских шорных дел мастеров.
Стада двигались не быстро, делая едва по две версты в час и подолгу задерживаясь в жиденьких рощицах, где имелись источники и были устроены как раз для перегонщиков скота и торговых караванов бассейны с водой. Два или три таких встретились им по пути — вереницы связанных между собой одногорбых, гружёных здоровенными тюкамиверблюдов, которых вели курчавые, вооружённые копьями чернокожие погонщики.
К концу второго дня Митяй и его «товарищи по несчастью» уже чувствовали себя лучше — во всяком случае, не валились на землю брёвнами, только сойдя с лошадей. А когда за прибрежными холмами, поросшими редкими купами пальм, показались вызубренные ветрами и временем зубцы крепости Сагалло, Митяй чувствовал себя почти что опытным путешественником, способным преодолеть не один десяток вёрст в день верхом — с запасом пищи и воды в седельных сумках, с револьвером на поясе и карабином в парусиновом чехле, что привешен к луке неудобного абиссинского седла.
* * *
Абиссиния,
крепость Сагалло
Султан — вернее сказать, племенной вождь, потому как что это за султан без наложниц, евнухов, визирей с белоснежных чалмах и мраморного дворца в окружении пальм и минаретов? — — встречал русский караван на границе своих владений, отстоящих вёрст на пять от древних стен Сагалло. Высокий, с огромной копной курчавых волос, окружённый воинами, с ног до головы увешанными кинжалами, выпуклыми щитами из шкуры носорога, длинными арабскими ружьями с прихотливо изогнутыми ложами, украшенными перламутром и мелким жемчугом, и тонкими копьями с широкими листовидными наконечниками, он изо всех сил старался произвести на белых гостей впечатление грозного владыки.
Ашинов, увидев его, спешился и пошёл навстречу, раскинув руки для объятий; «султан» ответил тем же, дополнив приветствие ослепительно-белозубой улыбкой. Матвей наблюдал за этой трогательной сценой братания наций со стороны, и его поразило удивительное сходство абиссинского вождя с поэтом Пушкиным — то же узкое лицо с характерным профилем и слегка вывернутыми губами, пышные бакенбарды и отсутствие всякого признака бороды. Впоследствии поселенцы так и звали «султана» — «Пушкин», что чрезвычайно тому льстило, поскольку он усматривал в этом сходство с другими пушками — чугунными, на изъеденных временем дубовых лафетах, коих в старой крепости нашлось аж две штуки.
Пора было обустраиваться, и обустраиваться надолго. К счастью, сама крепость Сагалло сохранилась вполне сносно, хоть и была давно уже брошена прежними своими хозяевами. Поселенцев на первое время разместили в палатках, разбитых в крепостном дворе; из трюмов «Беатриче» стали извлекать грузы и на шлюпках и наскоро сколоченных плотах переправлять на берег. Среди прочего, там имелось некоторое количество строительного леса, брёвен, балок и досок, а так же гвоздей, скоб и прочего, потребного в этом деле. Их тотчас пустили в ход, однако, большинство переселенцев стали ладить себе хижины на местный манер — глинобитные, покрывая сплетённые из веток и тростника решётки густым слоем глины, смешанной с навозом. На жарком абиссинском солнце этот незамысловатый материал быстро высыхал, и оставалось лишь жалеть об отсутствии извести для побелки стен — тогда вышли бы точь-в-точь малороссийские мазанки, разве что, крытые вместо соломы связками тростника и пальмовыми листьями.
