Но важнее всего было то, что в таблице логично остались пустые клетки, которые, как я заявил на докладе, заполнят те, «кто идет за мной». Эти клетки не могут быть пустыми в принципе. Многие сомневались в моих словах, не веря в мою убежденность. А я так просто знал, что так оно и есть. Очень меня удивляло то, что в местных научных кругах многое принималось на веру. Оттого и приходилось постоянно доказывать правоту опыта. Возможно, именно от такого отношения к научным новшествам и родился обычай диссертации защищать. Но все равно вера в умозрительные постулаты пока рулила.
Вражеская пресса ожидаемо подняла хай, что не может дикий горец с кровожадными наклонностями быть столь выдающимся ученым. Как ни крути, а у союзников от моей публикации пострадала репутация. Если империя может себе позволить тратиться на чистую науку во время даже не войны, а мировой бойни, то, знать, высок ее потенциал. А все, что возвышает нас — унижает врага.
Республиканцы так вообще обвиняли меня в плагиате работы их химика Бенрейтера. Конкретно — статьи «Закон триад», которую он опубликовал в еще королевском городе Лютеце за полвека до наших дней, накануне их буржуазной революции. Но Бенрейтер объединял элементы совсем по другим параметрам, где атомный вес был второстепенным, вскользь упоминаемым признаком. Так что…
Имперская пресса сначала охотно подпела «вражеским голосам», исходя страстью «законно» меня покусать, но быстро угомонилась от хорошего пинка из императорского дворца и стала огрызаться, отстаивая приоритет Реции, соответственно мой и самой империи. Все же император у нас далеко не дурак.
Мне осталось только рассказывать журналистам, в одночасье ставшим ко мне доброжелательными, о долгих вечерних пасьянсах с карточками элементов в течение полугода и о том, как окончательную их конфигурацию я увидел во сне. Что и разошлось легендой по всему миру. Зачем плодить сущности, если старые хорошо работают? Пусть даже они и из другого мира.
Швицкий горный институт заочно присвоил мне степень доктора химии без защиты диссертации, опередив имперскую научную общественность, которая от досады только крякнула. И чтобы не остаться на обочине праздника, выбрали меня членом-корреспондентом Имперской академии наук по отделению естествознания.
Из изгоя я в одночасье превратился для аристократии в модную персону. Меня наперебой приглашали во всякие салоны в качестве экзотической зверушки для развлечения гостей. И очень обжались, когда я такие предложения не принимал. Некогда мне ездить по миру со светскими визитами. Война идет. Родина в опасности. Меня все вьючат и вьючат по линии военно-промышленного комплекса, невзирая на мою официальную контуженность на всю голову.
Для разбора почты пришлось нанять отдельного секретаря. Однажды я получил письмо без обратного адреса, присланное в рецкое Политехническое общество. В конверте была короткая записка без подписи на дорогой плотной бумаге. «Я не ошиблась в тебе, мой герой». И все. Даже подпись отсутствовала. От письма нежно пахло свежестью дорогих цветочных духов. Но мне вдруг резко вспомнился запах карболки в санитарном поезде… и гинекологическое кресло в соседстве с ножной бормашиной на ременном приводе.
Дома была идиллия. Жена, выросшая на хуторе без подруг и сестер, заполучив старшую подругу в лице умной ясырки, души в ней не чаяла. Так что меня намного меньше теперь пилили за отлучки из дома. Им вдвоем жилось нескучно. Это был плюс. Зато в бытовых конфликтах они выступали против меня единым фронтом. Не скандалами, конечно, у горцев такого не водится, но мягко и неуклонно так давили со всех сторон. А это минус.
Даже Зверзза — официального моего домоправителя, они давно под себя подмяли и даже по случаю женили на няньке моего сына, чему эта дурёха была страшно рада. Как-то не находилось ей до того ухажеров среди моей охраны и слуг.
Я не узнавал строгого унтера, которого побаивался весь наш стройбат. А там, как известно, служат такие звери, которым даже оружия не дают. Но этот женский фронт и его доконал.
Зверзз… Он даже как-то обратно на стройку у меня попросился, и возможно, так и срослось бы, если бы его не подвело здоровье. Расплющенная нога у него неожиданно стала гнить, и пришлось ее ампутировать в военном госпитале Втуца.
— Ваша милость, — как-то пожаловался он мне, когда я навещал его в госпитальной палате. — Знали бы вы, как мне надоели эти костыли. У меня под мышками уже мозоли образовались.
Я подсуетился и за приличные деньги выписал на дом лучшего протезиста в империи. И теперь Зверзз хромал на аккуратном шарнирном протезе в ботинке, скрывая ремни на голени щегольскими кожаными крагами. И, казалось, что он даже с женитьбой на некрасивой девице смирился. Особенно, когда я заявил, что раз девушка-сирота находится под моей опекой, то сам фельдфебель теперь входит в мою семью на правах родственника.
Ну и приданое мы с Эликой составили ей приличное, как бедной родственнице. Возможно, размер этого приданого и примирил Зверзза с невзрачной внешностью жены. Но приблудных своих помогальников он по-прежнему любил как сыновей. А те у нас росли как на дрожжах, исполняя роль прислуги за все. Кто голодал, тот ценит хорошее место.
Оба парня быстро научились болтать по-рецки и даже писать пробовали, обучаясь у моих охранников. Они уже заявили, что в армию пойдут добровольцами, и только в горные егеря. Иной раз они мне напоминали меня самого тем, что старались быть большими рециями, чем сами реции.
Иногда я кого-нибудь из них брал с собой в Калугу в качестве ординарцев. Приучал к делам. А более всего заставлял их все свободное время зубрить учебники за среднюю школу, наутро проверяя уроки. О том, что они будут сдавать экзамены экстерном за восьмилетку, я уже договорился. Цена вопроса — новые парты на всю школу, которые мне аккуратно сваяли пленные из досок по чертежам от директора гимназии. Зверзз этому был только рад, и периодически лупил парней ремнем, заметив малейшее нерадение в учебе.
Сын Митя перестал гулить и сказал свое первое слово. «Дай!» В ответ на это пришлось философски констатировать, что между мной и моим сыном лежит глубокая социальная пропасть. Я сын крестьянина, а он сын фабриканта и камергера.
Супружеский долг исполняла ясырка, так как жена вся целиком ушла в свою беременность, и, как показалось мне, была даже рада тому, что у нее есть для меня заместительница. Любить меня Элика не перестала, но любовь ее стала какой-то другой. Благодарной что ли…
Я же часто прикладывал ухо к ее растущему животу, поглаживал его и слушал, как там развивается плод, который мы все, чтобы не расстраивать Элику, называли «дочкой».
