— Так зачем ты позволил его есть? — спросил Круз, стараясь не кричать.
Дан повернулся, посмотрел Крузу в глаза. Поправил очки. Выпрямился. И из седого долговязого чудака вдруг превратился в прусского оберста с фотографии времен Первой мировой.
— Зачем позвал сюда? — спросил Дан по-немецки, и голос его лязгал. — А зачем пошел ты, бросив своих людей, зачем оставил дом и очаг? Ни твоя, ни моя жизнь давно ничего не стоят даже для нас самих. Кем был Михай, когда ты подобрал его? И что готов был отдать? В этом зайце — новый штамм. Может, он — как раз то, чего не хватает мне. Чего не хватает тем, кто еще ждет меня. И тебя со мной. Тогда, в Давосе, я проверял Михая. Он был иммунен ко всем известным штаммам. Может, для этого он и шел сюда.
— Яволь, — сказал Круз.
Дан развел руками и сказал уже по-русски:
— Зайца он сам стянул. Мы у костра были, когда Хук принес зайца. Я вижу, заяц-то квелый, под счастьем. Я пробу взял и пошел.
— Поздновато уже в деревню идти, — заметил Круз равнодушно. — Три часа пополудни. Пока доберемся, пока обшарим — там и заночуем.
— Там и заночуем, — отозвался Дан.
— Значит, так тому и быть, — подтвердил Круз и крикнул щенкам:
— Эй, стая! Выходим. Веселье на носу!
Щенки дружно заржали.
Идея носилась в воздухе давно. С того времени, когда биоконструкторы из лабораторного чуда превратились в массовый товар и любой выпускник-биолог научился с ними работать. Открываем инструкцию, подсаживаем в бактерию нужный кусок генома — и вот, невидимые труженики производят нужный белок. Любая больница имеет свой инсулин, чистенький, свеженький. И еще на подбор, и с каждым годом все больше.
Может, додумался единственный гений. Но, скорее, многие и во многих местах. Человек скор на худшее употребление любой придумки. В особенности там, где за лучшие употребления платят мало. Скорее всего, «живой» наркотик появился там, где когда-то была страна под названием «Россия», потому что употребление его почти одновременно зафиксировали в Польше, Латвии и Финляндии. Хороший, чистый наркотик. Никакого колотья. Проглотил щепотку янтарного порошка — и мощный, долгий, улетный приход часов на десять. Мир искрится счастьем. Можно говорить, танцевать, работать, даже драться — голова ясная, никакой боли. Потом проходит и ломает скверно. Так после чего не ломает? А иногда, если повезет особо, приход возвращается через день-два, а то и через полдня, и возвращение приходов может длиться неделю или месяц. Отдельные счастливчики на полгода погружались в зыбкое, волнообразное счастье.
Идея была простая: заставить бактерию производить не инсулин, а эндорфины. Наш, естественный продукт счастья, телесный эликсир радости, обезболиватель и обеспамятель, чьим грубым искусственным аналогом кололись миллионы, калеча себя. Но главное, нужно было сделать живой источник радости долговечным, доступным не только в лаборатории и не умерщвляемым человеческим телом за считанные минуты после попадания в него.
Дешевые и доступные комплекты-биоконструкторы впервые сделали за океаном. Неудивительно — средства во все с приставкой «био-» там вкладывали намного большие, чем в Европе, не говоря уже про остальные, не столь удачливые части света.
Но по-настоящему ударным счастье сделали в стране, в лучшие свои времена вложившей более прочих в живую смерть.
Сибирская язва — идеальная зараза. Как только некого убивать, превращается в споры, спящие хоть сотнями лет, переносящие мороз, зной и человеческие гадости. Когда попадает в тело, мгновенно просыпается, плодится, приканчивает хозяина (не всегда, но это усиленно старались поправить) и, главное, не разлетается просто так, чихом не разнесется. Своих не заразишь ненароком. Разве что телесные жижи заразного ущупаешь. А трупы, чтоб обеззаразить, только сжигать нужно или в кислоту. В закопанном споры живы до окаменения.
«Живой» наркотик долго не могли распознать. О нем спорили два года, чтобы признать его в конце концов холостым штаммом сибирской язвы, начисто лишенным убойных свойств, но в остальном сохранившим почти все черты родственника — и способность мгновенно действовать, просыпаясь из споры, и способность в состояние споры возвращаться.
На третий год после его появления все, кто занимался поставкой крупных партий, кто разбогател вдруг и невероятно, кто выжил после бойни, захлестнувшей торговцев «живой» дурью, в одночасье разорились. Другой неизвестный гений — или множество их, осененных носившимся в воздухе, — додумался плодить живое счастье на кухне, в обыкновенной чашке бульона. Так разводили сибирскую язву на фабриках, ударно работающих вопреки любым международным запретам. Только там чашки были размером с самосвал.
А теперь любой, доставший хоть сотую часть дозы, мог обеспечить себя счастьем, и тратиться ему приходилось только на мясо. Да и то счастью хватало навара, а прочим питались счастливцы.
Вскорости весь мир превратился в гигантскую биолабораторию. Неудивительно, что еще через два года счастье научилось летать. И накрыло всех.
Крузу хотелось орать. Забиться в угол, заткнуть ноздри, закопаться в землю, удирать стремглав, побросав все. Было хуже, чем сорок с лишним лет назад, когда высадили с вертолетов на Юкатане и пришлось идти сквозь зеленую муть прямо на пулеметы.
Огороды заросли сиренью и лозой. А копанка на задворках осталась чистой — видно, ключ бьет. На мостках доски истлели, сарай сложился в себя скомканным кульком. В хате окно оскаленной пастью, сверху зуб стекла и снизу.
Сколько похожих деревень видел… но почему так трясет?
Пустырь перед магазином. Бетон лежит — видно, лужа была перед входом. Между плитами одуванчики лезут. А сам магазин уцелел на диво. Стены толстенные, кирпич. Окошко-бойница. Не иначе лет триста домине. Крыша держится, только железо кровельное поржавело.
Стоп. Круз поднял руку. Показал: След — со мной, остальным — на стреме.
Замок ржавый валяется на крыльце. Дверь железными полосами крест-накрест, петли проржавели. Но — подалась легко.
Выгребли тут все. Даже плесени на полках нет. Недавно выгребли. Но пыль повсюду в полпальца. Золотистая такая пыль.
И тут по Крузовым ноздрям будто ляснули раскаленным молотком.
— Назад! — прошипел он. — Назад, мать твою!
Шажком, шажком, чтобы пыль эту не взбить.
На крыльце, обернувшись, хотел махнуть рукой — мол, ноги отсюда, — но замер. След стоял, глядя на север, туда, где деревенская улица терялась в сирени. И Левый с Последышем, стоя посреди улицы, смотрели туда же, будто завороженные.
