— Четыре возможных направления, — произнес он, и на сей раз обычно вкрадчивый, бесплотно–обволакивающий голос звучал на удивление твердо и решительно. – Если нет возможности в точности узнать – откуда последует удар… Надо бить самим. Я согласен – нам надо атаковать первыми и постараться добиться хотя бы размена.
Алюшников поперхнулся от изумления. Канцлер был последним человеком, от которого следовало бы ожидать поддержки решительных действий.
Константин взглянул на Корчевского. Тот, прежде чем ответить, как обычно, тщательно протер и без того сияющие идеальной прозрачностью и чистотой стекла пенсне.
— Я, э–э-э… ценю готовность коллег к решительным поступкам, — лысина Корчевского качнулась в сторону министра и канцлера, обозначая вежливый поклон. – Однако не будем забывать, что доселе наступательные действия приводили нас к… фиаско. Я полагаю, что нам следует придерживаться оборонительной стратегии.
— Не надо копировать иномировой опыт, — возразил министр. – Сходная ситуация не обязательно воспроизведёт то же самое решение. Противник в более выгодном положении и обладает большими возможностями. Советы могли сосредоточиться только на двух районах, и даже в этих условиях их победа оказалась не предопределена. Мы рискуем значительно больше.
— Поддерживаю, — сказал канцлер, всматриваясь в карту.
— Не согласен, — непреклонно произнес Корчевский. – Наступление на юге имеет хоть какой‑то смысл, если удастся зацепиться за реку Пилицу. Позволю себе напомнить, что до сих пор наша полевая оборона удерживала не истощённого противника только в том случае, если опиралась на водную преграду. И то не надолго. Но наступательные действия на такую глубину, причем под ударами всей центральной группировки Евгеники – это самоубийство.
— Теперь у нас есть дорожные войска, — продолжал спор канцлер, видимо решивший, что теперь он агрессивный и напористый государственный деятель. – Это серьезно укрепляет наши позиции в транспортировке войск и снабжении. И мы не стремимся разбить врага, понятно, что это пока невозможно. Достаточно будет связать его силы, это уже достижение.
— А что после? – неожиданно спросил Константин. – Допустим, что мы продержимся до августа–сентября, не потеряв Варшаву. Что дальше?
— Можно сопроводить общее южное наступление серией ограниченных операций по остальному фронту, — ответил Алюшников, но в его голосе искушённое ухо монарха уловило тень неуверенности.
— И тем ослабить ударный кулак, — продолжил мысль военный разведчик. – В пробивной силе которого мы и так не уверены.
— Я попросил бы… — начал было министр, но в это мгновение Константин поднял руку со словами:
— Господа, достаточно.
Император откинул назад голову и сложил пальцы домиком, оперев локти на подлокотники. Тяжелые веки опустились на глаза, как броневые заслонки, будто запирая мысли, не давая им вырваться снаружи.
— Суть проблемы ясна, — вымолвил Константин, не меняя позы раздумья. – От повторения по кругу объективные факторы не изменятся. Наличие противоположных и серьезно аргументированных мнений говорит о том, что однозначного и заведомо верного решения в данном случае не существует.
Невысказанное повисло в воздухе, бесплотно, но весомо, как лоснящийся маслом снаряд – если нет «естественного», очевидного решения, его предстоит выбрать тому, кто стоит на вершине управленческой пирамиды. Выбрать и принять всю ответственность за последствия.
Говорили, что в подобных случаях римляне бросали кубик–тессеру, предоставляя выбор Судьбе, и на неё же перекладывая ответственность за возможный провал. Но в век торжествующего материализма гибель миллионов должна определяться более значимыми соображениями, нежели шестигранная игрушка.
Константин вспомнил лицо Великого Канцлера – Иосифа Джугашвили, человека, который никогда не колебался. Как странно и загадочно–схожи оказались связаны судьбы людей в разных мирах… Великий администратор, слуга Империи в одном мире и её правитель, умный и жестокий диктатор в другом. Как бы он поступил, какое решение счел бы наиболее соответствующим моменту?
«А есть ли двойник у меня?$1 — неожиданно подумалось самодержцу.
Мгновения тянулись друг за другом, складываясь в минуты, а Константин, не меняя ни позы, ни выражения лица, все так же прикрыв глаза, думал. Лишь мерное, почти незаметное движение груди говорило, что это живой, дышащий человек, а не восковое изваяние.
Неожиданно он распрямился в кресле, положив руки перед собой, буквально припечатав ладонями гладкую столешницу. Обвёл присутствующих пронизывающим взглядом и сказал:
— В грядущей кампании мы будем придерживаться оборонительной стратегии.
Штабист остался неподвижен, канцлер кивнул — дескать, покоряюсь монаршей воле. Министр вскинулся было, но осекся, буквально уколовшись об острый взгляд императора.
— Крайнее южное направление вражеского удара не рассматриваем, — продолжил Константин, и Алюшников не сдержавшись, стиснул кулаки, но снова промолчал.
— Наш враг по–своему скован в силах, так же, как и мы, — рассуждал вслух монарх. – И так же как мы не можем проиграть кампанию этого лета, Евгеника не может терять время. Им нужна ещё одна победа, ещё один разгром наших сил. Я считаю, что, веря в свое безусловное тактическое превосходство, они будут действовать самым простым образом. Ориентируясь не на хитроумный замысел, а на простые действия, приводящие к результату самым коротким и безопасным путем. Поэтому Нация атакует нас с Плоньско–Цехановского выступа и от Люблина. Исходя из этого, мы будем планировать будущее оборонительное сражение.
— Ваше величество! – Алюшников резко поднялся и взмахнул руками в жесте предельного отрицания. – Это ошибка! Это огромная, непоправимая ошибка! Вы ставите на кон судьбу России, опираясь на куцые представления о стратегии нацистов и опыт другой войны иного мира!
— А вы больше не будете министром обороны, — проговорил Константин. – Потому что армия и война – это порядок и дисциплина. И если нижестоящее звено открыто противится решению вышестоящего, это страшнее любой ошибки. Вы отправитесь в действующую армию.
Алюшников какое‑то время стоял, потрясая полусжатым кулаком, под тяжелым взглядом монарха. А затем резко развернулся и почти бегом вышел из кабинета, не произнося ни слова, даже не спросив разрешения удалиться.
— Что ж, решение принято, остается его исполнить, — констатировал Корчевский, снимая пенсне.
— Ваше Величество, — с преувеличенной мягкостью вопросил канцлер. – Следует ли принимать Ваши слова как окончательное решение, или, быть может, это были общие соображения, высказанные вслух? Мне представляется, что Вы все же придаете несколько преувеличенное значение, как выразился наш… коллега, «иномировому опыту»… Не следует ли отложить решение, чтобы ещё раз принять во внимание, взвесить и оценить сопутствующие факторы и критерии?
