– Ты цела?
Буги медленно встала на ноги, посмотрела на свою растерзанную футболку и сорвала ее. Ни царапины. Только грязь и синяки.
– Я звала Сабжа, – устало прохрипела Буги, – но все равно спасибо.
– Твоя благодарность не имеет границ, – покачал головой я и отошел.
– По крайней мере, теперь я знаю, – сказала мне в спину Буги, – что ты еще на что-то годишься.
– И на том спасибо.
– Хватит ругаться, – еле слышно проговорил сзади Сабж. – Мне нужно в Нулевую, иначе я сдохну на хрен.
Он сидел на коленях, упираясь обеими руками в землю. Его тело била мелкая дрожь.
– Потерпи, Сабж, – сказал я, подхватывая его под мышки и приподнимая, – скоро мы будем на месте.
Нулевую уже было видно. Я взвалил Проводника на плечо и, спотыкаясь, поволок, удивляясь, какой тяжелой вдруг показалась мне эта ноша. За мной, матерясь сквозь зубы, поплелась Буги.
Следующий отрезок вечности мы лежали грязными, измазанными в чужой крови лицами к небу, закрыв глаза и жадно хватая ртами воздух. Вот только не толклись в голове толстовские мысли, вообще никаких мыслей в тот момент не было, лишь всплывало иногда, что на случай, если Сабж начнет блевать, неплохо бы отползти в сторону. Но я не отполз – не было сил. А Сабж не проблевался.
По-моему, я так и уснул там.
36. Я не говорю: «Не уверен», я говорю: «Не знаю»
– Выходим через полчаса, – сказала Буги, роясь в ящиках.
Я со странным чувством разглядывал огромный синяк и царапины на ее спине, полученные, видимо, в момент падения. Никогда не думал, что мысль об уязвимости другого человека может быть такой успокоительной. Пусть это были не кровоточащие борозды, а всего лишь синяк и царапины, все равно лучше, чем ничего. Впрочем, едва осознав, о чем думаю, я сразу же постарался переключить свои мысли на другое. Считайте это суеверием, но во время трипа мне было выгоднее считать Буги неуязвимой. А потом... потом будет видно, решил я для себя.
Не то чтобы я поверил Буги, когда она заявила об окончании ее охоты на меня, просто она вполне могла сказать это, чтобы я не ударил ее в спину. В принципе, логично, ведь я не ангел и считаю, что вероломство иногда возможно. Особенно когда речь идет о собственной шкуре. Другое дело – смог бы я ударить именно Буги? Не знаю. Я не говорю: «Не уверен», я говорю: «Не знаю».
В течение всего трипа я гнал из головы мысли о том, что оказался практически в такой же ситуации, как Буги. Все эти сопли, называемые любовью, мы оба раньше считали обывательской чушью, возникающей от скуки и обыденности. Но оказалось, дело куда серьезнее. Может быть, это и правда чушь – любовь или, я бы даже сказал, необходимость любви: когда тебе нужно, чтобы рядом был другой человек, с которым ты можешь быть самим собой и при этом позволяешь ему не снимать маски, – и характерна она только для людей. Если это так, то я, может быть, – завидую вам. Потому что точно знаю – любовь способна крайне болезненно ранить, оставлять шрамы, обжигать. Но в то же время... В то же время без этого чувства в жизни остается так много места, что иногда она кажется пустой. Я, признаться, вообще ни хрена о любви не знаю, и никто не знает. А если в знали, то давно соорудили бы станок для дешевых копий. И продавали бы их в секс-шопах. Думаю, они пользовались бы популярностью из-за дешевизны.
Короче, наши проблемы с Буги в чем-то схожи. Только у нее есть на ком выместить злобу и разочарование, есть то, чем она, пусть временно, может заполнить пустоту, которую теперь научилась замечать и осознавать. А у меня?
Я не рассказал ей и уже не расскажу, как, узнав о самоубийстве Марты, прошел под проливным дождем в одной рубашке все двенадцать километров до фермы ее мужа. Я желал только одного – дотянуться до его шеи и перегрызть кадык. Я тоже хотел заполнить пустоту, я тоже научился ее замечать...
Но когда я пришел, вышиб дверь и ворвался в дом, он был пьян в дупель и ни хрена не понимал. Я даже не уверен, помнил ли он о том, что его жена только что перерезала себе вены.
Хотя зря я так... Может, и он тогда понял, что такое пустота, пусть на своем тупом, примитивном, быдлячьем уровне, но понял. И пытался заполнить ее тем, чем всегда спасался – пойлом, блевотой, утренним похмельем и снова пойлом.
Я так и не тронул его тогда. Я решил вернуться в Эпицентр.
Так вот, если бы у меня была возможность заполнить пустоту – смог бы я остановиться, послушаться разума? Не знаю. Я не говорю: «Не уверен», я говорю: «Не знаю».
Придя в себя – а на это потребовалось около двух часов, – Сабж молча поднялся и подошел к границе Нулевой. Он стоял там долго, изредка делая шаг-другой в сторону, потом возвращаясь на прежнее место. Казалось, он к чему-то принюхивается. Он не впадал в транс, не закатывал глаз, но было видно: что-то происходит, и это что-то очень беспокоит Сабжа. А беспокоить Проводника в Эпицентре могло только одно.
– Волна, – уверенно сказал Сабж несколько минут спустя, – пока она еще далеко и движется не в нашу сторону. Думаю, пройдет мимо, ближе к другой окраине города.
– Как быстро она движется? – Буги мгновенно забыла про ящик и подошла к Сабжу.
– Достаточно быстро. Думаю, нам не стоит сегодня идти. Волна, конечно, обрастет, но у нее неплохая начальная инерция, так что можем не успеть.
Волна – как лавина. Изначально в ней может быть одно или несколько животных. Ненависть и жажда уничтожения начинает гнать их вперед, и по мере продвижения к ним присоединяются другие твари. Так выглядит обрастание, о котором говорил Сабж. Чем больше монстров вливается в Волну, тем медленнее она движется. Это зависит от множества факторов: от рельефа местности, от того, какие это животные, от силы начального импульса. Короче, где-то в той стороне, куда нам было нужно идти, должно было пронестись неуправляемое стадо кровожадных, жаждущих личного общения ублюдков, а значит, двигаться дальше в ближайшее время нам не светило.
Дождь накатывал мелкими завесами и почти сразу уносился, чтобы снова вернуться через несколько минут. Мы валялись на спальных мешках под навесом: я курил, Буги, кажется, задремала. Сабж уныло бродил по периметру Нулевой, явно начиная киснуть от скуки. Серое, в редких грязно-голубых прорехах небо липло к земле мокрыми боками. И там, далеко внизу, наверное, точно таким же был Океан, бездонный и бесконечный. Бесконечность серого цвета. Хотя я где-то читал, что над Океаном всегда ночь, так что – какие уж там цвета? Единственная попытка покорить Океан, закончившаяся катастрофой гигантского научного судна «Челленджер», длилась, кажется, трое суток, и все это время вокруг корабля стояла ночь, слабо освещаемая рисунком созвездий на бивнях слонов. А потом Черепаха случайно проглотила «Челленджер». Наверное, решила, что это планктон... С тех пор Океан изучали только с воздуха, но создать летательный аппарат, способный на большее, чем облететь вокруг планетарного диска над черепашьим панцирем, так и не смогли. Были, впрочем, и другие полеты. Один сумасшедший русский по фамилии Чкалов пронесся как-то между ног у одного из слонов. Кажется, летчика этого то ли расстреляли, то ли посадили: в те времена в России были жесткие нравы. Эта страна умудрялась легко сочетать просвещение и варварство. Она посылала летательные аппараты над Океаном, создавала «Идиота» и лучшие театральные постановки. И в то же самое время по улицам столицы метрополии бродили белые медведи, население спивалось, а на центральной площади проводились публичные расстрелы. С тех пор ее называют Красной. Времена, конечно, изменились, но и сегодня в острастку тем, кто решит проявить инакомыслие, на Красной площади держат неупокоенных мертвецов. Короче, я старался обходить эту метрополию стороной...
