Раз никто не желает… Тогда я сам попробую.
— Ни в коем разе не смею мешать. — Арамаки поднял руки, типа сдается. — Пробуйте себе на здоровье.
Я шагнул к люксию и протянул вперед руку, едва касаясь капель металла, сбегающих по вертикальным линиям метки.
Я ожидал, что они будут холодные и скользкие… И такими они и оказались. Словно крошечные льдинки, по прихоти неведомых сил замерзшие не кристаллами, а сохранившие форму капелек, протекли по моим пальцам, охлаждая их и будто бы заставляя кровь остановиться в сосудах. Сразу захотелось как-то согреть этот странный металл, хотя он и без того был жидким.
Согреть…
Ведь свет не только светит, он еще и греет. Причем греет зачастую даже больше, чем светит. Может, именно это и нужно люксию? Холод, он же на автомате воспринимается организмом как опасность, порою даже смертельная. Как то, от чего надо защищаться, чему надо противостоять. Какие уж тут яркие эмоции, которые нужны для того, чтобы пробудить проводник? Максимум эмоций, что могут родиться при воздействии холода — это апатия и смирение и вряд ли у кого-то повернется язык назвать их яркими.
Если только не искать в холоде ярких эмоций специально…
Я закрыл глаза и принялся вспоминать.
Жаркое лето, я с родителями на пляже. Мне всего десять лет, и во мне столько энергии, что хватит крутить всю планету в течение суток, если вдруг она остановится. Я купаюсь в реке, температура которой всего-то градусов двенадцать, и мне хорошо. А родители кричат с берега «Вылезай, уже все губы синие!» и они правда синие, но я об этом не знаю. Только понимаю, что меня колотит и трусит, когда вылезаю на берег и меня срочно сушат полотенцем и растирают уши, несмотря на тридцатиградусную жару…
Зима. На улице минус пятнадцать и дядя ведет меня нырять в прорубь. У меня мерзнет нос, не прикрытый шарфом, но мне все равно интересно кто такие эти «моржи» и что они делают. Возле проруби стоит небольшая бытовка, приспособленная под раздевалку, внутри которой трещит дровами печка-буржуйка и стоит густой еловый дух. Мы с дядей переодеваемся и в одних плавках и полотенцах наполовину бежим, наполовину скользим пятьдесят метров до проруби. Он окунается первым, а потом держит полотенце и ждет, когда решусь я. Вода не кажется холодной, она кажется обжигающей, холодно становится лишь тогда, когда я вылезаю на воздух, цепляясь за обледеневшую лестницу негнущимися пальцами. Почему они не гнутся? Мне же не холодно!
А потом мы бежим обратно к бытовке, переодеваемся в сухое и следующие полчаса я пью горячий чай с чабрецом из термоса и, не отрываясь, гляжу в огонь, как завороженный, зачарованный, не замечая ни времени, ни людей вокруг…
Снова лето. Удушающая жара под сорок градусов, дождей не было уже месяц. Трава пожелтела и выгорела, асфальт плавится и прилипает к подошвам. Я иду на тренировку и по пути покупаю в ближайшем магазинчике мороженое — фруктовый лед. Ледяное, каменное до такой степени, что его в качестве кирпича в стену класть можно. Упаковка хрустит, и я, понимая, что откусить его все равно пока что не смогу, кладу ее сзади на шею и затылок. Приятные холодные капли тут же начинают течь за шиворот, по позвоночнику, заставляя волосы на всем теле встать дыбом…
А потом мороженое немного подтаивает, можно вскрыть упаковку и впиться зубами в холодную освежающую мякоть…
Если это не яркие эмоции, то я — Папа Римский. И, если сейчас выяснится, что я все же ошибся, то у меня хотя бы останется вариант основать здесь собственную католическую церковь… Или чего там главой является этот самый Папа.
Я открыл глаза.
Люксия в цилиндре не было.
Глава 15
Все необходимое оружие
Я задумчиво пошевелил пальцами, которые не ощущали никакого сопротивления и даже холода, повернул руку ладонью к себе и внимательно осмотрел ее. Никаких следов воздействия люксия. Вообще никаких следов воздействия чего бы то ни было. Даже покраснения кожи, какое возникает, когда холодная кожа снова попадает в тепло, не наблюдалось. Словно за то время, что я стоял с закрытыми глазами, вспоминая свое прошлое, люксий просто растворился в воздухе и перестал существовать… Но так же не бывает.
Я опустил руку и развернулся, глядя на своих зрителей этого театра одного актера. На мгновение у меня даже промелькнула мысль, что это кто-то из них весело пошутил, что-то сделав с люксием, пока я стоял с закрытыми глазами, и я даже, пожалуй, знал как зовут этого «кого-то»… Вот только он, Арамаки, стоял нарочито далеко от меня — метрах в пяти, так, что я обязательно заметил бы, если бы он ко мне подошел, и даже закрытые глаза мне бы не помешали в этом. Но это только одна причина. Была еще и вторая.
Арамаки стоял, улыбаясь и глядя на меня так, словно я — беговая лошадь, на которую он поставил, только что вырвавшаяся из самого хвоста гонки и возглавившая ее за два метра до финишной черты. Это совершенно точно не такой взгляд, каким смотрел бы тот, кто только что сыграл со мной пусть не злую, но все же шутку.
Зато вот девчонки смотрели на меня так… Так… Даже не знаю… Хотя нет, знаю. Они смотрели на меня точно так же, как смотрели, когда впервые услышали от меня истории о других мирах и моей к ним принадлежности. Точно такой же взгляд — недоверие, разбавленное смесью из опаски и восхищения. Да, пожалуй это самое правильное определение.
— В чем дело? — спросил я, не сводя с них взгляда.
Кейра молча, но очень выразительно, указала глазами на мою руку. На левую руку, которой я пытался коснуться люксия.
Странно, чего это она? Я же уже осмотрел руку, и ничего интересного на ней не было.
Я осмотрел ладонь еще раз с разных сторон, покрутил, но так ничего и не нашел и снова вопросительно уставился на девчонок.
— Рукав. — сдавленно произнесла Кейра, словно ей спазм перекрыл гортань.
Я взялся за манжету рейдовки и потянул ее вверх, открывая скрытую под рукавом руку…
Черт, теперь я кажется знаю, что такое дежавю…
На моей руке, прямо посередине предплечья, теперь жил узкий, в два пальца шириной, серебристый браслет. «Жил» — потому что он правда жил. Он не был твердым, как привычные аксессуары, он вообще будто бы отрицал такое понятие как «твердость»
