Глаза сухи. Горечь… ненависть… К себе, к нему.
Чем я жил? Чем мог жить? Чем жил он?
Спасатель? Убийца?! Не суди и не судим будешь. Когда идёт дождь, не видно слёз. Глаза сухи.
Небо плакало вместо меня, вымывало грязь, гарь и ненависть. Оставляя пустоту в душе. Не огромную, но и не маленькую. И пустота эта требовала заполнения.
Я брёл, ничего не видя перед собой: по лужам, газонам, на красный свет… Перед глазами отрывистыми, яркими вспышками стробоскопа мелькали дни и годы. Настоящее. Прошлое. Несбывшееся. Мысли разбегались, ни на чём не задерживаясь, звуки улицы слились в невнятный гул. Бесконечные перекрёстки, шеренги домов, люди-манекены, марионетки… воздух прошит серебристыми нитями, росчерки капель — автоматной очередью, стаи машин… бензиновая плёнка, кипение пузырей… бензин отблёскивает радугой, из всех цветов — первые три.
Очнулся на Московском проспекте.
— Иди отсюда! — меня слегка ткнули под рёбра. Охранник у дверей супермаркета поигрывал дубинкой. Глянув на чучело в зеркальной витрине, я пригладил встрёпанные волосы. Чучело повторило жест. На ладони остались чёрные разводы.
— Проваливай, — буркнул охранник.
Дождь закончился, накрапывал изредка, и прохожие складывали зонты.
Идти было некуда и незачем. Приютят, обогреют, накормят, но не хочу. Побыть одному… Бродить без цели и смысла. Лучшее на свете одиночество — в толпе. Ты никому ничего не должен, и не должны тебе. Безучастность в обмен на равнодушие.
В кармане запиликал мобильник. Экран был тёмным, панель оплавилась, но, как ни странно, телефон работал. Звонила жена.
— Нина, со мной всё хорошо, родная… — бормотал я как в полусне.
— Боже, Игорь! — рыдала она. — Я уж похоронила тебя! Серёжа Виноградов, он сказал… Я звоню, звоню, ты не отвечаешь! Где ты? Что с тобой? Ты жив, какое счастье!
— Успокойся, милая, — шептал я. Прохожие косились на мою вымокшую, с подпалинами, одежду — куртка на голое тело, изгвазданные джинсы — и обходили меня стороной.
— Я обзвонила все больницы, где разместили пострадавших, а тебя нигде, нигде нет… — всхлипывала она, не веря ещё до конца. — Ты где? Я приеду, заберу тебя!
— Нет, не надо, — уговаривали её. — Переночую у друзей.
Видеть людей, говорить с ними я не мог, не хотел. На душе было противно и мерзко. Убийца… палач… Рассудок выталкивал новое знание, цепляясь за старую, прежнюю жизнь. Однако я снова и снова возвращался к осмыслению того, что случилось.
Ветер трепал куцые безлистые кроны, гнал мусор по мостовой, рябил воду в лужах. Шарил за пазухой холодными пальцами и гудел в водосточных трубах. Тучи не спешили расходиться: висели рыхлыми комьями, низкие, давящие. Я бродил по городу и нисколько не мёрз. Как долго? Не знаю. В памяти ничего, кроме мучительной пустоты и бесконечных вопросов. С каждым шагом, каждой мыслью я всё глубже погружался в сумрачный омут и до того извёл себя, что едва смог вырваться. Трясина чавкнула, отпуская. Зыбь на поверхности, зыбь… Ты на берегу. Не оглядывайся.
…с размаху — по кирпичной стене, разбивая костяшки. Боль отрезвила. Я смотрел на кровь и чувствовал: стало легче. Перестань! Слышишь?! Что угодно, только не думать, не прокручивать в голове, не оценивать. Нужны действия: примитивные, грубые, на уровне рефлексов. Разговор ни о чём, глупые шутки, сигареты, алкоголь. Вливать в себя стопку за стопкой, чтобы хоть ненадолго… Чтобы забыть.
Сотовый щурился бельмом экрана. Кое-как, с третьей попытки удалось набрать номер Виноградова.
— Ты куда пропал, Лаврецкий? — обрадовался он. — Я-то думал, кранты. А жена твоя… Ты Нинке звонил? Ну даёшь, везунчик! Переночевать? Не вопрос. Дуй ко мне, буду после обеда. В редакции сейчас буча, ты подожди, лады? Деньги-то на дорогу есть?
Я заявился под вечер. Виноградов работал: перекатывая во рту измусоленную папироску, лихорадочно стучал по клавиатуре; длинная чёлка спадала на лоб, и он яростно отбрасывал её каждые две минуты. Дверь была открыта — мне не пришлось тарабанить кулаками и ногами, сбивая чужое вдохновение и беспокоя соседей.
Он настолько увлёкся, что не заметил моего прихода. Я присел на диван: в таком состоянии Виноградова лучше не трогать, бесполезно. Закутался в плед, который лежал в изголовье. На улице, под дождём я не мёрз, а в тёплой квартире — зазнобило. Продрог так, что зуб на зуб не попадал.
Обнаружив меня, Сергей не удивился.
— Знаешь новость?! — заорал вместо приветствия. — Николаев погиб! Готовлю материал.
— Что?.. — выдавил я.
— Погиб, говорю! Вынес ребёнка — и назад, за жильцом из соседней… — Виноградов окинул меня подозрительным взглядом.
Я покачал головой.
— Иди в душ, — сказал он. — Ты весь грязный и воняешь, как…
— У тебя есть водка? — спросил я.
— Найдётся. Стресс, да? Хочешь снять?
— Нет. Просто выпить. За упокой.
Я проснулся к обеду, на столе валялась записка: «Убежал в редакцию. Найди чего-нибудь в холодильнике. Разогрей. Пива нет. Ключ на гвозде в прихожей».
Вместо завтрака я копался в Серегином архиве, где хранились и мои черновые заметки, наброски неоконченных статей и подборка статей опубликованных. Все — о Николаеве. Я передавал материалы Виноградову, потому что не мог держать их дома, рискуя вконец разругаться с женой. Холостяк Виноградов милостиво сберегал тайны и секреты коллег.
Я выгреб бумаги из секретера, запихал в пакет и, черкнув на прощанье несколько строк, ушёл. Разговора по душам я желал меньше всего. По-моему, вчера и так сболтнул лишнего.
На улице было прохладно, но солнечно; тонкие берёзки с набухшими почками качались на ветру, неуловимо пахло весной. Бабки у подъезда обернулись словно по команде, прострелив взглядами как рентгеном — навылет. Я даже почувствовал ломоту в костях. Бабкам мерещились шпионы, я не стал их разочаровывать: надвинув на лоб Серёгину кепку и подняв воротник Серегиного плаща, заторопился к остановке.
С вокзала поехал в пригород, к жене и тёще. Разыгрывая перед пассажирами электрички скучающего дачника, лениво переворачивал страницы купленных в дорогу газет. Внутри всё кипело.
На первой полосе и в новостных колонках — исключительно вчерашний пожар. Коллажи почти не отличались, разве что размером. Везде огонь, дым и мужественная фигура с хрупким тельцем на руках. Художники будто сговорились: ребёнок, двое, девочка-подросток. Дети! дети! дети! Сговорились, гады! Лицо Николаева: фас, профиль, три четверти. Крупные заголовка резали глаза.
«Вынес ребёнка — и назад, за жильцом из соседней…». Виноградов, сволочь, зачем ты меня так?! Под дых, и лежачего — ногами…
