— Приветствую тебя, брат Никодим. Все школяров поучаешь?
Отец Никодим помолчал, не отрывая взгляда от семинариста, медленно ответил:
— Да вот не знаю — может, стар я уже стал учить? Уж и меня самого норовят поучить уму-разуму. Аки тварь неразумную…
— Вот как? — Отец Филарет вздернул густую седую бровь. — Неужто опять наш Книжник отличился?
— Я, пожалуй, пойду, — с трудом сдерживая гнев, сказал отец Никодим. — Мне надо подумать — о чем говорить на ученом совете…
Отец Никодим резко развернулся, поддернул полы рясы и удалился — стремительно и даже не попрощавшись с Филаретом, что было довольно странно, учитывая авторитет последнего. Филарет проводил наставника взглядом, внимательно посмотрел на Книжника:
— Ну что ты опять учудил?
Книжник устало опустился на скамью — хоть и не пристало сидеть перед всеми почитаемым старцем, да только ноги отказывались держать. Филарет тихо присел рядом, пригладил седую бороду, внимательно поглядел на семинариста.
— Нет мне здесь жизни, — мрачно сказал Книжник. — Сгноят меня.
— Не слишком ли ты мрачно смотришь на свою судьбу? — спокойно отозвался Филарет. — Ты же лучший выпускник Семинарии, тебе открыты такие пути, какие и не снились твоим однокашникам…
— Все так, — тоскливо сказал Книжник. — Да только этот путь ведет не туда.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — кивнул отец Филарет. — Семинарист хочет стать воином, а воин — священником. Старая, как мир, история. Да только не мы выбираем судьбу, а судьба выбирает нас…
— Я бы хотел сам выбрать свою судьбу, — упрямо сказал Книжник.
— Наш мир так устроен, — с прежним спокойствием продолжил Филарет. — Слишком уж мало осталось нас, чтобы желания каждого возобладали над главным — выживанием рода людского. Так уж вышло, что ты — лучший семинарист, и именно тебе предстоит прийти на смену нынешним хранителям человеческих знаний. Не всем это дано — острый ум, хорошая память и верное понимание картины окружающего мира. Это лучшее, что ты можешь сделать для людей, поверь мне…
— Я знаю, что мне никогда не стать истинным воином, — мрачно сказал Книжник. — Я не широк в плечах, не крепок, ни сил, ни выносливости у меня нет. Но здесь я просто задыхаюсь. Много ли пользы от меня будет, если я окончательно захирею в этих стенах?
— Я все-таки не понимаю, чего именно ты хочешь, — покачал головой отец Филарет.
Глаза юноши загорелись, краска бросилась в лицо, он заговорил порывисто и страстно:
— Я хочу биться — так, как могу, хочу вырваться за пределы стен, поглядеть на мир! Я чувствую, я знаю, что и такому, как я, найдется дело в большом мире! Я мог бы собирать утерянные знания — те, что еще можно найти в московских руинах, мог бы найти, распознать то, на что и не взглянет простой воин, извлечь драгоценные искры знаний из груды обломков, может, именно тех, что помогут всем нам поднять голову, вырваться из этой вечной осады! Может, именно в этом и есть мое предназначение? А меня хотят заживо похоронить в архивах…
Некоторое время отец Филарет задумчиво смотрел в стену напротив. Там, за узким окошком, прилежно склонились над старыми книгами семинаристы с младших курсов.
— Наверное, стар я стал, — сказал, наконец, Филарет, словно в шутку вторя словам Никодима. — Уж и перестал различать истинные порывы юности от простой блажи. В любом случае, у братии на тебя серьезные планы, и решить твою судьбу может лишь совет, да разве еще — сам князь. Только до тебя ли ему..
В размеренную речь Филарета ворвались крики мальчишек, пробегавших за покосившимся забором по узкой кривой улочке:
— Чужак! Чужак пришел!
— Чужака вовнутрь пустили!
— Иноземец! Издалеча пришел!
Отец Филарет удивленно повел головой, пробормотал:
— Это еще что за вести? А ну пойдем, поглядим — что за чужак такой в Кремле объявился?
Он стоял неподвижно, гордо подняв голову, и всей своей позой являл воплощение силы и гордости, словно оживший бронзовый монумент. Пришельца окружало плотное кольцо любопытных горожан, оттесненных хмурыми дружинниками. Удивительно — но вокруг чужака сама собой воцарилась полная тишина, на него смотрели — кто удивленно, кто неприязненно, но все — молча.
Ждали князя.
Перед Филаретом народ уважительно расступался, и следом, в первые ряды перед бдительными дружинниками, просочился и Книжник, с той же жадностью впившийся глазами в пришельца. Зрелище того стоило — ведь уже полвека, как подобные ему не появлялись перед глазами кремлевских обитателей.
Это был вест — самый натуральный. И выглядел соответственно: рослый, но, в отличие от кремлевских воинов, менее широкий в кости, скорее жилистый, сконцентрировавший силу в меньшем объеме — словно кремлевского дружинника обработали под прессом. Был он светловолос, и в пыльных волосах терялись непривычные для взгляда тонкие косицы, имевшие, очевидно, какое-то символическое значение. Больше всего удивляли глаза: странные, отдающие синевой, будто прозрачные. Само лицо — вытянутое, скуластое, прорезанное глубокими вертикальными морщинами, словно грубо высеченное из бруска светлого дерева. Вместо привычной кремлевской кольчуги — рубаха до половины бедра, покрытая тонкой сегментарной броней, подпоясанная широким ремнем грубой кожи с тяжелой металлической пряжкой. Меч в заплечных ножнах и пара непривычного вида пистолей, рукояти которых торчали из кожаных кобур на уровне бедер. Приглядевшись, Книжник не без удивления узнал в них старинное, давно вышедшее из употребления оружие с барабанным зарядным механизмом — револьвер. Подобные оставались еще в кремлевском Арсенале, куда школяров водили на экскурсии. Дружинников по-прежнему обучали владению древним оружием, да что толку — патронов к нему давно уже не было.
Стоял чужак в независимой позе, сложив на груди руки в кожаных, с металлическими пластинками перчатках. Удивительно, что стражники вообще пустили его внутрь, да еще и не стали обезоруживать, что было бы вполне логично. Очевидно, сказывалась необычность ситуации. Разрешать ее и должен был князь по совету с боярами. Куда важнее был сам факт того, что где-то, независимо от Кремля, считавшегося последним приютом человечества, все еще обитают люди. Правда, оставалось одно существенное «но».
Вест был врагом.
Врагом по определению, едва ли не равным по злобе нео и прочей мутировавшей нечисти, заполонившей известные людям пределы. Это, конечно, дела далекого прошлого, но нет ничего столь же живучего, как человеческая ненависть. В памяти Книжника немедленно всплыли слова одного из наставников, ведшего в Семинарии курс по постъядерной истории.
