Курильщики уставились на него с немым удивлением.
Все, кроме одного.
Этот стоял, внешне расслабленный, и, прикусив фильтр, улыбался Нику.
А в руке у него был пистолет странного вида.
Сзади снова загрохотало, и преследователи вылетели следом за Ником. Враг поднял оружие, направил Нику прямо в грудь и выстрелил.
Боли не было.
* * *
До этого Конь не бывал на похоронах. Не знал, как всё выглядит обычно — ни заведенного порядка, ни похоронных ритуалов. С самого утра он находился рядом с Ануш Георгиевной, мамой Артура-Паруйра. Он, Толстый, Анечка и Илья. Анечка — бледная, осунувшаяся, едва узнаваемая, держалась тихо, старалась не отходить от ребят. Только с Ануш Георгиевной обнялась крепко, по-дружески. Тетки и дядья Алексаняна следили за незваными помощниками, поджав губы, но молчали.
Из дома покойного поехали в морг. Возле него уже собралась группа студентов и преподавателей — на массовое прощание, как объяснили Стасу, зал морга не рассчитан, и перед закрытыми дверями мерзло человек пятьдесят самых близких. Конь всматривался в молодые, схожие в горе лица, и ему становилось стыдно своего безразличия.
Ануш Георгиевна вцепилась в мужа, повисла на нем. Подошли двое незнакомых, заплаканных, ухватили под руки, увели. Анечка приложила платок к сухим красным глазам. Илья обнял ее за плечи, поддержал, засопел Толстый.
Наконец впустили внутрь. Конь не стал пробиваться в первых рядах, уступил дорогу жаждущим. Дико закричала заслоненная провожающими Ануш Алексанян. Этот крик, переходящий в причитания, никто другой не смог бы издать. Медленно двинулась очередь. Конь снова оказался рядом с ребятами. Аня пошатнулась. Остановилась.
— Я не могу, — сказала она в пустоту.
Ануш Георгиевна не кричала уже, бормотала тихонько. У Коня душа разрывалась. Он взял Анечку за руку и повел вперед. Повел к гробу, хотя и сам хотел остаться у входа, не видеть.
— Это не он! — радостно воскликнула Анечка. — Это же не он!
На нее зашикали. Покойник и правда не был похож на Алексаняна, преподавателя философии, — нарумяненный, солидный, аккуратно причесанный, одетый в костюм. Анечка улыбалась:
— Это же не он!
Появился рядом Илья, оттащил ее в сторону. Стас стоял рядом с гробом. В домовине кто-то оставил книги, кто-то положил пачку сигарет.
На кладбище людей стало больше. Конь совершенно потерялся в этой холодной круговерти, в окружении плачущих, проклинающих, молча кусающих губы. Была раскрытая могила, был гроб — лицо Артура открыто, и мать гладит его, гладит, целует, потом мать уводят, силой оттаскивают, но она вырывается, падает на тело, кричит. Плачут студентки. Рыдает незнакомая девица, бьется в истерике. Кто-то нервно курит, пахнет табаком. Молчание. Гроб закрывают. Крик матери — гроб опускают в яму. Комья земли ударяют по деревянной крышке.
Потом клали цветы и сигареты. Тряся брылами, исходила пафосом деканша Опа.
Ануш Георгиевна теперь стояла рядом со свежим холмом. Молчала. Разлили водку по пластиковым стаканчикам. Голодные взяли бутерброды. Родственники замерли. Ануш Георгиевна запрокинула голову — чтобы слезы не текли по щекам. И заговорила тихо:
Спи, моя крошка, мой птенчик пригожий,
Баюшки-баю-баю,
Пусть никакая печаль не тревожит
Детскую душу твою.
Ты не увидишь ни горя, ни муки,
Доли не встретишь лихой…
Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек,
Спи, мой звоночек родной!
Спи, мой малыш, вырастай на просторе,
Быстро промчатся года.
Смелым орленком на ясные зори
Ты улетишь из гнезда…[8]
Даже много лет спустя, когда Конь видел мать, потерявшую сына, он слышал этот тихий, исполненный любви, срывающийся на шепот и плач голос, читающий стихи.
В гробу было тесно — не шевельнуться. Руки прижимало к бокам, ногами Ник не мог двинуть, и на грудь давили тонны земли, даже через крышку — давили.
В могиле, в деревянном ящике. Нечем дышать. Ник попытался облизнуть губы, но что-то мешало, что-то мертвое во рту. Разбухший язык? Или так ощущается подвязанная челюсть? «Да меня же живым похоронили!» Он напряг все мышцы, и тело отозвалось болью. Зато удалось открыть глаза.
Непереносимо-яркий дневной свет.
Значит… умер? И сейчас кто-нибудь примется судить, взвешивать его поступки, измерять и подсчитывать.
Ангел ли, демон тронул Ника за плечо, и он замычал от ужаса.
— В порядке, — сказал некто, — пульс стабилен. Очнулся. Никита! Никита Викторович!
Тень заслонила потустороннее сияние. Ник снова замычал и забился.
— Никита Викторович! — настойчиво продолжила тень. — Вы меня видите? Вы понимаете, кто вы?
Ник затих. Он ничего не понимал, кроме, пожалуй, одного: жив. В окружении врагов. В больнице, возможно.
— Ремень снимите, — скомандовала тень, — язык он не прикусит.
Проворные руки освободили язык Ника — изо рта вытащили полоску дубленой кожи. Ник снова напряг мышцы и понял: он привязан к койке. Как буйный. Как эпилептик, иначе зачем вкладыш в рот?! Говорить пока не получалось, настолько пересохло во рту.
— Который год? — монотонно вопрошала тень, так и не оформившаяся в человека. — Месяц? Число? Как ваша фамилия? Где вы живете?
Ник пытался отвечать, но путались мысли и кружилась голова.
— Нет, — буркнули другим голосом, — не думаю, что он вас понимает. Сумеречное состояние сознания. Вас же предупреждали.
— Термины-то не перевирайте. Я в первую очередь — врач, а потом уже — палач! — вскинулась тень. И оказалась мужчиной лет тридцати пяти: белый халат, круглые очки, подчеркнуто интеллигентская бородка.
— Вот и будете зарплату врачебную получать, — пригрозил врачу невидимый оппонент. — Выполняйте, что сказано.
Врач заглянул Нику в глаза, как показалось, с сочувствием. И всадил в предплечье иглу.
Страх больше не возвращался. Ник лежал на койке, ремни сняли, но подниматься он не считал нужным. Санитар помог — размял руки, заставил сесть. Ник слушался, пока его держали, потом падал на матрас. Его не смущала грязь, он ходил под себя, кажется, из уголка рта текла слюна — Ник просто не помнил, что ее нужно глотать.
Прошла небольшая уютная вечность.
Ник не думал ни о чем, погруженный в звенящую пустоту, где даже его самого не было.
Вроде бы делали еще уколы, давали таблетки. Кажется, водили в «душ» — поливали, скорчившегося, струей воды из шланга.
Однажды Ник обнаружил себя за столом в обществе других людей. Они ели, и Ник послушно взял ложку, еле вспомнив, как ею пользоваться, зачерпнул вязкой каши. Рядом с ним обжирался, запихивал в рот целые куски хлеба жирдяй. Ник рассмеялся. Тут же подскочил санитар, увел борова, а Ника принялся кормить с ложечки, как ребенка.
