Как ни старались Генацаревский и Жуков взобраться по тропинке и вернуться к лифту, им этого не удавалось. Стоило лишь приподняться, как от стаи шершней тут же отделялась пара особей и, как маятник, качались перед шлемами, словно соображая, кого же они повстречали и следует ли их покусать к чертям собачьим?
– Не двигайся… – шептал Генацаревский, покрываясь холодным потом и замирая, как египетская мумия.
Он даже думать перестал и закрыл глаза. Ему показалось, что он на своей любимом «Новомосковске», сидит в первом торпедном отсеке и томительно вслушивается, как погружается подлодка и как трещат обшивка и шпангоуты. Хорошо было на подлодке. Дружно и прочно, почти как в бригаде на Марсе, только с маленьким исключением – на Марсе местами казалось страшнее.
Жуков дышал так, словно побил мировой рекорд стометровки. Больше всего Генацаревский боялся, что у поэта, как он снисходительно называл Жукова, не выдержат нервы. Прошло томительно-долгих пятнадцать минут, в наушниках раздался встревоженный голос полковника:
– Почему молчите?! Доложите обстановку!
Какая, к чёрту, обстановка, подумал Генацаревский, не смея шевельнуть даже губами. Красно-оранжевые шершни висели над головой, словно на нитках. Их крылья жужжали, как пропеллеры. Фасетчатые глаза походили на крохотные шлемофоны. Они переливались всеми цветами радуги.
– Немедленно возвращайтесь! – приказал полковник.
Как? – зло подумал Генацаревский. Как? Нас сейчас заклюют, как мамонтов! И хотя скафандр мог выдержать удар пули, Жора почему-то рассудил, что от шершней надо держаться в стороне. Не было у него полной уверенности в надежности скафандра. Он вдруг вспомнил свои нехорошие предчувствия, и в душе у него поселилась ещё большая тревога. Надо обязательно вернуться, подумал он, обязательно! Хочу увидеть, каким станет Марс!
– Не шевелись… – попросил он Жукова шепотом, – ради бога, не шевелись…
– Чего вы там бормочите? – насторожился полковник Бастрыкин. Ох, этот стройбат, подумал он, ох, и стройбат, олухи царя небесного! – Доложите обстановку!
Обстановку, обстановку, зло думал Генацаревский, сползая со скал всё ниже и ниже. Где же я её тебе возьму – эту обстановку?!
Шершни наконец убрались восвояси. Вознеслись к стае. Но стая всё ещё висела над головой в метрах пятидесяти и, кажись, не собиралось прятаться в свою оранжевую матку-дирижабль, а жужжала по-прежнему настороженно и зло.
Они ползли долго и осторожно, используя каждую складочку местности – лишь бы быть незаметнее, лишь бы убраться побыстрее. Вымазались с головы до ног, стали рыжими, как часть пейзажа. На подлодке – там страшнее. Там если грохнет, то пиши, пропал, рассуждал, успокаивая себя Генацаревский. Второй попытки не предвидится. А здесь чего? Ползём себе и ползём – мирно, как черепашки-ниндзя. Прячемся от каких-то пчелок. Шансы примерно одинаковы. Если я на подлодке не утонул, то и на Марсе не пропаду.
Так примерно рассуждал Генацаревский, пока не уперся во что-то, что невозможно было обползти с первой попытки. Поползли они вправо – не нашли выхода, поползли влево – снова не нашли. Тогда они подняли головы и увидали, что уперли в самый что ни на есть настоящий домик с едва заметно светящимся окном.
– Откуда здесь дом? – заикаясь от страха зубами, спросил Жуков. – Мы же на Марсе! Ничего не понял.
А-а-а… злорадно и одновременно растерянно подумал Генацаревский, страшно. Это тебе не стишки царапать. Проняло наконец до этих самых что ни на есть печёнок. Впрочем, меня тоже. Надо быть справедливым. Поэт – он хоть и слабак, но тоже человек!
– Сейчас спросим.
– У кого? – удивился Вовка Жуков.
– У того, кто внутри сидит.
– А кто внутри?
– Экий ты странный? Марсиане!
– Какие марсиане?.. – совсем струхнул Жуков.
Он в семье был один, и пока мать его вырастила, она много слез пролила, поэтому Вовка Жуков был человеком глубоко домашним, можно сказать – маменьким сынком. А на Марс он попал, желая доказать, обратное. В общем, по глупости. Его и брать-то не хотели, пока он не выкрал в штабе бланк и не подделал себе удостоверение на первый класс бульдозериста и компрессорщика.
– Эй… – осторожно окликнул их полковник Бастрыкин. – Что за самодеятельность?.. Что за марсиане?.. О чём вы там бормочите?..
– Гм-м-м… – прочистил горло Генацаревский. – Товарищ полковник, нам особенно разговаривать нельзя. За нами охотятся шершни.
Ему не хватило сообразительности отключить «длинную» связь, в тому же он был самым дисциплинированным солдатом первого марсианского стройбата.
– Какие шершни? – очень осторожно удивился полковник, который уже стал свыкаться с мыслью, что планета Марс, мягко сказать, ещё не совсем изучена, что на ней ещё до чёртиков этих самых белых пятен и что в этом вопросе надо проявить дальновидность и гибкость.
– Не могу знать… – промямлил Генацаревский, заметив, что как только они начали общаться по «длинной» связи, то снова привлекли к себе внимание шершней.
На этот раз стая разделилась на две части, и Генацаревский, и Жуков поняли, что это сигнал к атаке. Они, извиваясь, как гигантские червяки, живо оползли дом и, обнаружив, хлипкую дверь, юркнули внутрь настолько быстро, насколько позволяли компенсационные скафандры.
***
Сергей упал на что-то мягкое и ловко откатился в сторону. Не было никакого горизонта событий, за который он не успел заглянуть, и никакого чёрного облака типа Глобула. Была одна марсианская реальность, напичканная опасностью.
Сверху посыпались, как горох: Мамиконов – не хотел бы Сергей попасть под него, Толян Петров – тот оказался юрким, как теннисный мячик, капитан Парийский – шлепнулся грузновато, словно мокрый снеговик, и что самое удивительное – белый муран, Турес. Откуда он взялся? Этот запрыгал козликом. Благо, что копыта позволяли и, разумеется, удержавшись на ногах, скакнул, как блоха, на три метра вбок. И тут в дыру следом за всеми так стремительно, словно ураган, сунулась трехпалая лапа робота-монстра и загребла всё то, что лежало конусом на дне ямы. А лежали там с десяток трупов крикунов и куски перекрытия. Парийский едва увернулся. Точнее, его дёрнул Мамиконов и спас ему жизнь. Парийский ударился затылком. В голове у него вспыхнул разноцветный фейерверк. Он закричал и хотел лягнуть Мамиконов в подбиты глаз, но передумал, сообразив, что это не к месту, только заковыристо выругался, как капитан какого-нибудь ветхозаветного парусника. Мамиконов с усмешкой отпустил его из медвежьих объятий.
Но их перепалки никто уже не видел и не слушал, потому что все остальные неслись, что есть духа и куда глаза глядят, лишь бы подальше и побыстрее. А так как бежать, кроме как по единственному не очень широкому туннелю, было некуда, то мешали они друг другу изрядно, отпихиваясь локтями и копытами. К тому же в туннеле тянулись трубы разного диаметра и кабели разного цвета.
