Он завёл меня в баню, раздел, уложил на полку. Разделся сам, плеснул квасу на раскалённые камни. Баня наполнилась духовитым паром.
Илья взял в каждую руку по венику, прошёлся ими надо мной, разгоняя воздух, слегка пошлёпал вениками по спине. Ещё поддал пару — так, что стало трудно дышать. Пот с меня лил градом. Илья окатил меня горячей водой, снова прошёлся веничком.
И так он выгонял из меня хворь чуть ли не до полуночи. Уж я взмолился:
— Илья, не могу больше, воздуха не хватает.
Илья вывел меня в предбанник, вытер насухо, как ребёнка малого. От слабости я едва мог стоять. Накинув тулуп, он повёл меня в дом.
Общими усилиями меня взгромоздили на печь — сам бы я, пожалуй, туда и не поднялся. Лежал я на тонком ватном одеяле, прикрытый сверху пуховым одеялом. От печки шёл жар, а тело и так горело от простуды. С меня сошло не семь, а двадцать семь потов.
Незаметно я забылся сном, помню, просыпался иногда — очень пить хотелось. В комнате горела свеча, рядом сидела с рукоделием Дарья. Как только я начинал ворочаться, она подносила к моим губам корец со сбитнем или квасом. Я пил и снова проваливался в тяжкий сон.
Ночь казалась нескончаемой.
Утро выдалось пасмурным, небо было затянуто низкими облаками, из которых сыпался мелкий снежок.
Проснулся я почти здоровым, если не считать слабости во всём теле. Дарьи в комнате уже не было.
Я слез с печи и удивился — да как же они меня сюда, наверх, сумели затолкать? Во мне сто килограммов живого веса, а лежанка на печи — на два метра от пола, и — никакой лестницы. Однако!
Я прошёл в коридор — в туалет хотелось нестерпимо, выпил я за ночь много, правда, и потел изрядно.
Вернулся назад, в комнату. Со двора ворвались звуки доморощенного оркестра — дудки, жалейки, барабана и ещё чего‑то струнного — балалайки, что ли?
Я с удивлением выглянул в окно. Во дворе стояла небольшая толпа. Слюдяные окошки не позволяли разглядеть отчётливо, что же там происходит. Праздник сегодня какой‑то, что ли? Так вроде не должно быть.
В комнату вбежала Маша.
— По твою душу пришли, одевайся!
Через минуту стремительно вошёл Илья.
— И не думай во двор выходить, ты ещё от лихоманки не отошёл. Сядь вон в красном углу — гости к тебе. — Илья заулыбался.
И точно — через минуту отворились двери, и с клубами морозного воздуха в комнату ввалился пьяненький и весёлый Пантелей.
— Дай я тебя обниму, брат! Спаситель ты мой!
Пантелей кинулся ко мне, обнял, потом бухнулся на колени.
— Век за тебя молитвы возносить буду. Лошадь да груз — тьфу, новые куплю. Семейство без главы, а детей сиротами не оставил — вот главное! А что пьян слегка — прости, на радостях я выпил. Ужо и в церкви побывал на заутрени, свечку во спасение поставил.
— Пантелей, обогоди немного, вишь — приболел человек после вчерашнего, отлежаться надо. Мы его в баньке попарили — да на печь.
— Банька и печь — первое дело при простуде. А мне свезло — даже и не чихнул.
— Ну будет, будет, Пантелей. Оклемается человек — милости просим!
— Не знал, что приболевши. Прощеньица просим и желаем здоровья. А это — в подарок от меня.
Пантелей полез за пазуху, достал нож в ножнах, положил на стол, поклонился в пояс и вышел. Илья пошёл провожать гостя. А я взял нож, вытащил из ножен.
Ножик оказался непростой — испанской стали, с клеймом «Toledo» на клинке. Заточка просто бритвенная. Ручка простоватая, но в руке сидит как влитая — хват удобный. Неплохой подарок.
Вбежала Маша — в последнее время ей приходилось всё делать бегом.
— Ушли, слава богу! Разбудили только! Кушать хочешь?
— Хочу, барана целиком бы съел.
— Ну, барана у нас нету, однако и голоден не останешься.
Маша начала носить кушанья из кухни в трапезную и накрывать стол, когда вернулся повеселевший Илья.
— Ну, зятёк, давай подхарчимся. Напужал ты нас ноне, думали — всерьёз занедужил. Да вишь — крепок оказался, наша косточка, русская! За то и выпьем.
Илья разлил по кружкам вино, мы выпили, закусили. Спиртное тёплой волной прокатилось по жилам и ударило в голову. Конечно, я уж не помнил, когда ел в последний раз, по–моему — позавчера. Помню — пил только — то вино, то квас, то сбитень горячий.
— Ты ешь, ешь! — Илья подкладывал мне лучшие куски.
— Дарья‑то где?
— А где ж ей быть? Всю ночку с тобой просидела, как за дитём малым ухаживала, сейчас, должно, спит.
Я плотно поел; опять навалилась слабость, и я полез на печку.
— Вот–вот, сон — самое лучшее лекарство. Маше накажу, чтобы никто тебя не беспокоил, а сам в лавку пойду.
Я провалился в глубокий сон, и к вечеру проснулся окрепшим и чувствовал себя вполне здоровым.
ГЛАВА VIII
По весне, как сошёл снег и реки очистились ото льда, Илья засуетился, забегал.
— Илья, ты опять удумал чего?
— Караван собирается, зятёк, в Ганзею. И правду сказать — торговля встала почти. Помнишь, зимой на санях в Великий Новгород купцы ездили?
— Как не помнить, едва Богу душу не отдал.
— Так, считай, без толку съездили, и половину товара продать не смогли. Обезлюдел город‑то после погрома, что государь со своими опричниками устроил.
— Так уж сколько времени с тех пор минуло!
— Э, народ не кролики, быстро не народятся. Да и деньги у богатых отобрали, некому покупать стало и не на что. Вот и порешили купцы ладьи морские нанять, у кого своих нету, да в Ганзу сплавать. Глядишь — удастся копейку заработать.
— Рисковое дело. Хотя на морских просторах лесов нет и разбойников тоже, но пиратов хватает.
— Плавают же люди!
— Только не все домой с прибытком возвращаются.
— Типун тебе на язык. Ты скажи лучше, пойдёшь со мной? Помощник мне надёжный нужен, кому довериться можно. Ты языки какие‑нибудь знаешь?
— Татарский, так он там не нужен. Ещё итальянский, но так далеко вы не поплывёте. В Ганзе немецкий нужен, да я его не знаю.
— Не велика беда — другие тоже не знают, однако же никто без прибытка не возвращался.
— Хорошо, Илья, поеду и помогу.
— Мне только за товаром присмотреть, торговать я сам буду — у тебя‑то и опыта нет.
Пару недель купец, как заведённый, отбирал и упаковывал товар. И настал день, когда мы перевезли его на большую морскую ладью. Вечером попрощались с домашними. У Дарьи уже заметно округлился животик, и ходить она стала смешно — как уточка, переваливаясь с боку на бок, почти как все беременные.
Мы переночевали на судне, и рано утром караван из четырёх ладей отвалил от причала Пскова. На корме взвился российский флаг — чёрный орёл на зелёном фоне — морской флаг России в те времена.
Псковское озеро встретило нас лёгкой рябью на воде и устойчивым попутным ветром. Было довольно свежо, и я кутался в суконный плащ, накинутый поверх ферязи. Илья же чувствовал себя комфортно в однорядке, подбитой мехом куницы.
К вечеру прошли узкий перешеек и вошли в Чудское озеро. Памятное место — здесь три века назад разгромил немецких псов–рыцарей новгородский князь Александр, при важном для Новограда уговоре на отсрочку дани Батыю. И врага на Русь не допустил, и веру православную не позволил католикам опрокинуть.
Стемнело, и мы улеглись спать под пологом. Небольшая каютка была на ладье одна, и её занимал сам хозяин судна, он же капитан. Пятеро купцов теснились на носу судна под холщовым пологом. Трюмы же были забиты псковскими товарами. Улеглись, прикрылись суконными одеялами, что выдал владелец судна.
Ночью ладья шла не останавливаясь, лишь зажгли носовые и кормовые огни — масляные светильники в слюдяных фонарях. Видимо, кормчие на ладьях хорошо знали фарватер.
Утро выдалось туманным, промозглым, все ёжились от сырости и ветра. Ладьи сбавили ход, впереди сидел вперёдсмотрящий. Но как солнце поднялось повыше, туман рассеялся. К вечеру вошли в Нарову, и вскоре справа показался Иван–город. На противоположном берегу виднелась Нарва.
