Не знаю, в чём тут дело, мы миновали опасное место без потерь и, как я сейчас понял, в точном соответствии с путевыми знаками. Рядом с нами стояла палка, с одной стороны которой белеющий кружок говорил: «Конец опасного участка», а с другой, наоборот, «Начало опасного участка». И этот участок остался у нас за спиной.
Отдышавшись, Владимир Павлович сказал:
— Это я голова садовая, забыл. Это ж я всё знал, мне в десятом году Тимошин рассказывал, а я не верил.
— Что за Тимошин?
— Да однокурсник мой, он в этом месте и влетел. Еле выбрался, причём с потерями. Это ж знаменитое Веребьинское спрямление, проклятое место. Почему проклятое? А потому. Что, выход силы.
— Космические пришельцы?
— Да непонятно что. Зона там, наподобие Чернобыльской, только ещё до всякого Катаклизма, до радиации. Какой-то забытый эксперимент. Тимошин рассказывал, что там, как пойдёшь в лес, так всё ходишь по кругу. Никто до границ этой зоны не может добраться, если идти изнутри. А внешне всё как обычно. Советского человека таким удивить было нельзя: ряды колючей проволоки, какие-то грузовики старые. Все думали, что это из-за того, что там давным-давно стояли ракетные части. Так вот, Тимошину кто-то рассказывал, что ходил по этому лесу человек, а как вышел на опушку, так видит: там кострище брошенное. А рядом на берёзе приёмник висит. Музыка играет, только немного странно, будто магнитофон плёнку тянет… Ты вот не помнишь, а были такие кассетные и катушечные магнитофоны, и вот висит на берёзе приёмник, «Спидола» старая, и играет. При этом известно, что в эти места никто года за четыре не ходил. Что, спрашивается, там за батарейки? Да дело было не в батарейках, тут ведь что? Если музыка в замедленных ритмах, то, значит, волна запаздывает, и уже довольно сильно. То есть там время совсем по-другому течёт. Ты в него, как в реку, ступаешь, как в кисель, ноги не поднять. Тот же Тимошин, уже старый был, а всё помнил, что какой-то обходчик рассказывал, что у него рядом с полотном вообще время другое, будто кто разбрызгал прошлое по лесу: стоят две берёзки, которые он давно помнил, одна вообще не растёт, тоненькая, а вторая уже толстая, трухлявая, скоро рухнет.
— Ну, в таких случаях раньше говорили: «А мертвецы там с косами стоят вдоль дороги…»
— А вот на это я тебе скажу, что ничего, Александр Николаевич, я тут смешного не вижу. Разгуливающих мертвецов Тимошин там не видел, а вот на тамошнем кладбище после восемьдесят пятого года…
Но тут нас прервал пришедший в себя Математик. Он размазал по лицу кровь, уже переставшую идти из носа, и спросил: — Что это было?
Ему никто не ответил, и вдруг он догадался сам: — Веребье? Спрямление?!
— Точно так, — ответил ему Владимир Павлович.
— А у вас, Александр, судя по всему, на акустику реакция отрицательная? — подытожил Математик. — В обоих, так сказать, смыслах?
— Не знаю. Так что там было? — всё же ещё раз, без всякой надежды на ответ, спросил я. — В чём дело? В чём?
— В том. Недаром вас Царица ночи выбрала. Цветы вообще чувствительны к акустическим взаимодействиям.
— Так скажите, в чём дело-то? Что, у меня ураганная мутация?
— Вы, Александр, не кидайтесь словами. Где вы, и где мутация. Вы ещё скажите, что у вас мгновенные дельта-изменения. Нет, всё дело в том, что у вас что-то с физиологией. Вот вы и облысели, кстати. Ничего у нас просто так не бывает.
— А что, были похожие случаи?
— Были. Не скажу, не надо вам этого. Вы погодите, Александр, неизвестно ещё, что с вами будет. У меня был один коллега, он пытался спички взглядом поднимать. Пять спичек поднял, а на шестой надорвался. Навсегда, значит.
Математик впервые рассказал историю из прежней жизни. «Где-то медведь сдох», — как сказал бы начальник станции «Сокол». Меня скорее пугала эта новая доверительность Математика, когда начальник или хозяин становится человеком. Это ничего хорошего не означает. Он потеряет свою харизму и в какой-то момент сделает неверный шаг, за который ответишь ты сам.
А Математик всё меньше становился нам начальником. Так, попутчиком, которому можно было бы и возразить при случае.
Снег всё валил и валил, и вскоре ехать стало невозможно. Мы остановились и завалились спать. Ветер выл снаружи, но тут, у ещё тёплых шкафов с аппаратурой, спалось легко и спокойно, как зверю в норе.
Я проснулся от удивительной тишины. Казалось, что Я слышу движение крови в своём теле. А может, и не казалось. Я выглянул в окошко и увидел, что пути завалены снегом.
Мы с Владимиром Павловичем полезли наружу посмотреть, что там, и оказалось, что ехать ни вперёд, ни назад нет никакой возможности.
— Поднять нож, закрыть крылья, — пробормотал он.
— Что?
— Есть такие путевые знаки, когда работает снегоочиститель. Перед препятствием их ставят. Так и называется «Поднять нож, закрыть крылья».
Я сразу представил себе крылья, что выдвигаются по бокам тепловоза, и он взлетает. Пришлось даже помотать головой, чтобы это видение пропало. А вот крылья бы, как стало вскоре понятно, нам не помешали.
Когда мы прогулялись вперёд, вдоль заснеженных путей, я понял, что на протяжении нескольких километров дорога засыпана и конца заносам нет.
— Можно, конечно, лопаты в руки и до вечера грести снег, — разговаривая сам с собой, бормотал Владимир Павлович. И тут же возразил себе: — Ну, помашем месяц. Умучаемся совсем, начнутся морозы, так и ноги протянем вдоль нашего шанцевого инструмента.
Я не вмешивался в это бормотание. Было ясно, что мы крепко застряли, и было мне очевидно, что нигде на этом свете снегоочистителя не найдётся.
— А что делать?
— Ждать весны, ясное дело. Бортового питания нам хватит, если спать побольше. Вода вокруг в сыпучем и твёрдом виде. Ну, можно в сторону сходить поискать приключений на какие-нибудь части тела.
Мы вернулись и доложили об этом Математику. На наше удивление, он не нахмурился, а смотрел безучастно себе под ноги. Что-то с ним случилось, да и вообще за последнее время он сильно сдал.
Он утратил очень важную черту харизму жестокого и всё знающего начальника. Адъютант его погиб, двое его слуг проявляли своеволие, да и не они зависели от него, а он от них. День за днём мы всё больше впадали в анабиоз, да только Математик наш заболел. Мы не сразу поняли это, потому что он не жаловался, но потом я заметил, что он не просто бормочет во сне, а бредит. У него поднялась температура, и Владимир Павлович сперва лечил его уставными медикаментами из поездной аптечки, а потом просто поил да кормил.
Непонятно, что это была за болезнь, но уж точно не из тех, что мы знали. Всё это длилось и длилось, пока в один из тихих морозных дней мне не приснился очередной сон.
