кого надо? – Карлос попытался стереть с лица пыль, но лишь размазал, превратившись в бритого хитано.
– Один он там был, бесколпачный. – Альфорка все же гордился успехом. – В голове колонны шёл, сволочь! Если это не проводник, я – Томас Хаммер собственной персоной!
– Если Хаммер болтал столько, сколько ты, я его пастве не завидую. – Де Ригаско тяжело поднялся на ноги. – С проводником ли, без ли, они пойдут дальше. И пока они идут, нужно свалить все подходящие камни… Маноло, к тебе это не относится, твоё дело стрелять.
– Не только, – замотал головой Альфорка, – а по бесноватым я, подыхать буду, не промажу.
Отряд вернулся быстрей, чем можно было надеяться, и привёз проводника, невысокого живчика, в отличие от испустившего дух родича болтливого, как маркитантка. Мату, презрительно поджимая губы, доложил, что этот Густаво пришёл на место давно, но, услышав выстрелы, затаился. Вылез онсиец лишь на условный свист, после чего принялся причитать, ахать и шмыгать носом, чем и занимался всю дорогу.
– Не следовало мне слушать Хиронимо, добрые сеньоры, – ныл Густаво, – ох, не следовало. Недаром мне коза в болиголове снилась… Не к добру это, а уж в праздник грешить хуже некуда! А покойника я не повезу, что хотите делайте, не повезу! И пальцем его не трону, где убили, пусть там и лежит… Нет у него никого, зачем везти?
– Замолчи, болван! – Крапу заткнул болтуна мгновением раньше, чем это сделал бы сам Лабри. – Иначе сам здесь останешься. С падальщиками.
– Нет, сеньоры! – Глаза Густаво стали круглыми, как у рыбы, – Я вас доведу, куда скажете доведу, но Хиронимо пусть здесь лежит… Хозяева взяли, так тому и быть! И день нынче худой, вернуться бы вам, пока солнце не зашло.
– Глупости. – Некоторые двуногие и впрямь сквернее скотов! – Жером оставил тебе свою долю. Хочешь её получить – повезёшь свояка до конца гряды. Не хочешь – твоё дело.
Объяснять, что будет с Густаво, если он захочет сбежать, Лабри не счёл нужным. Полковник вообще не имел обыкновения угрожать, обычно его понимали и так, особенно трусы. Онсиец понял.
– Я отведу, – закивал он, – до самой до обители… И Хиронимо возьму. Только потом на меня не пеняйте, я всё как есть сказал… Плохой день, сеньоры, очень плохой!
– Для еретиков, – уточнил Крапу, деловито проверяя пистолеты, – не для святого дела.
– Хватит болтовни, – велел Лабри не столько онсийцу, сколько разговорившемуся графу, – что в гарнизоне?
– Ничего не знают, – Густаво для вящей убедительности замотал головой, – ну совсем ничего! Я как уезжал, старших офицеров заприметил. Всех. Как раз к Толстому Пепе заходили. И хитаны туда же шли. Раньше ночи не закончат, святой Густаво свидетель… А как выйдут, так до казарм едва доберутся. Праздник же!
Праздник, в который напиваются и пляшут с грязными тварями, лишь оскорбляет Его Пречистую Матерь! В праздник следует блюсти чистоту или творить благое дело, но не метать же бисер перед папистской свиньёй, к тому же продажной.
– Начальник гарнизона тоже в таверне?
– Долговязый Гонсало? Этот у себя сидит, прости Господи, как сыч какой… Куда ему в таверну, он, говорят, только воду лакает и ещё молоко. Правду женщины говорят, не мужчина, а уж какой-то, только уши не жёлтые!
– Тогда кто в нас стрелял?
– Охотники, больше некому, – Густаво задрал голову и тут же опустил, отчего-то вздрогнув, – только не наши, не муэнские. Здешние в Альконью не полезут, а вот чужаки… Видать, гранды. Из тех, чьи жены к Пречистой на праздник напросились. Известно, жена к Господу, муж – к нечистому… Заскучали, видать, вот и решили ноги лошадям побить. Сейчас, небось, к Сургосу несутся. Говорю же, день поганый!
– Тебя не спрашивают. – Лабри внимательно посмотрел на Крапу. Граф помахивал своими перчатками, и полковник готов был поклясться, что это нарочно. Дескать, мне всё ясно, оттого и скучно, но я потерплю.
– Господин Крапу! – Лабри смотрел не на руки, а в глаза, но щёголь прекратил свою игру. – Сколько времени нужно, чтобы охотники предупредили власти? Дозорные уверены, что раньше никто к колонне не подбирался.
Крапу наклонил голову и свёл брови. Он не тянул с ответом, не пытался догадаться, а в самом деле подсчитывал. В столице граф погубит и душу, и тело, но на войне из него ещё будет толк.
– До Сургоса часа полтора, а то и два, – медленно произнёс королевский любимчик, не предполагая, что его положение в отряде стремительно меняется, – пока паписты разберутся, что к чему, пока поднимут кавалерию… Допустим, этот уж молочный и догадается, куда мы идём, ну и что? Нас ему не опередить!
– Вы правы, – Лабри впился в глаза собеседника, и тот опять не отвёл взгляд, – соберите офицеров. Всех и побыстрее.
– Да, полковник! – Пожалуй, не так уж и плохо, что на свадьбе Луи не отпустил графа от себя и к де Кьюмóну пошли другие. Всевышний мудр, всё, что ни делается, делается к лучшему. Де Кьюмон, как бы он ни владел шпагой, рано или поздно отправится в ад, зато Крапу ещё послужит Господу в этом мире, а онсийцы, собравшиеся на свой шабаш, не убегут. Просто не успеют. За стенами ли монастыря, вне ли их, кара еретиков настигнет, и смерть их послужит благому делу. Луи оторвётся от своей девки, а маршал Танти… Маршал займётся тайными врагами и шпионами. К концу войны в Лоассе папистов не останется, а значит, будет мир – долгий, надёжный, достойный.
Да, все должно получиться. Гарнизонная пехота до ночи не подойдёт, а конница, если и появится, не страшна. Паписты строят не монастыри, а целые крепости. Отряд укроется за стенами, дождётся темноты, а ночью вырвется и уйдёт в горы, но проводника нужно переодеть и держать в глубине колонны, особенно когда дойдёт до главного. Папист может не выдержать, работка-то предстоит не из весёлых. На войне проще и честнее, но благое дело, не замарав рук, не сделать. Нельзя поднять из грязи сокровище и остаться чистым, но вина лежит на папистах. Это они осквернили веру, они лгали, блудили, извращали слово Божие, торговали во храме, возносили грешных и преследовали праведных.
Если Господь попустит, Матье Лабри ещё увидит жизнь без роскоши, прелюбодеяний, бесовских игрищ. Без лживых монахов, тонущих в золоте щёголей, блудниц с голыми плечами. Король станет слугой Господа и братом подданных, а не сосудом дьявольским, как последний из Дорифо, вздумавший стрелять из аркебузы в добрых хаммериан… Гордыня не дала Филиппу и его подлой матери бежать, хотя их и предупредили. Старуха встретила маршала Танти
