– Черт, чертова деревяшка!
– Не чертыхайся!
– Да не хотел я, черт, – оправдывается провинившийся, тут же снова помянув беса.
– Эх! – выдыхает Криди, чувствуя, как подается упрямое дерево.
Под корнями, в образовавшейся яме, копошатся слепые жуки, разбегаются мокрицы, похожие на крохотные мохнатые мочалки. Выкорчеванный пень похож на гигантского осьминога, на корнях налипла влажная земля.
– Ф-ф-ух, ну и работка, – утирает пот со лба Патрик Джексон.
– Это точно, – соглашается с ним Сэм Белафски, любитель чертыхнуться.
Он садится на перевернутый пень и закуривает сигарету без фильтра.
– Работка – чертям тошно, – Сэм выпускает дым и щурится на солнце.
– Мы, мужики, сейчас занимаемся тем, чем наши прапрадеды занимались, когда в Америку приехали, – говорит Криди, опершись ладонями о лом, поставленный перед собой.
– Вот пусть бы мой прапрадедуля этим бы и занимался, – говорит Белафски, затягиваясь.
– Чего ты, Сэм? – зевает Джексон. – Для себя же стараемся.
– Да я не против, – упрямо мотает головой Сэм, – я работы в жизни не боялся, только деревья тут были какие-то слишком коренные, черт бы их побрал.
– Да, лес тут вековечный, что и говорить, – Джексон осматривает деревья поблизости.
– Джек, а может выжечь участок было бы проще? – спрашивает Белафски.
– Может, и проще, – сдвигает плечами Криди, – только побаиваюсь я с огнем орудовать – не приведи господь перекинется огонь куда-нибудь не туда или ветер переменится – тогда хлопот не оберешься. А нам ведь тут еще жить и жить.
– Эх, земля-то здесь какая, – тихо говорит Патрик Джексон, разминая в руках земляные комки, собранные с подсыхающих корней.
– Да, землица знатная, – говорит Сэм.
– Пахнет так… Как дома.
– Мы и есть дома, Пат, – говорит Джек.
Мужчины некоторое время молчат. Белафски старательно затаптывает в землю окурок и поднимается на ноги.
– Давайте, мужики.
Работа продолжается. Корни не хотят расставаться с землей, но люди упорны, как муравьи, их не остановить.
Такие дела происходят в лесу. Все изменилось.
Башня изменилась тоже, теперь ее верхушка напоминает улей – «Шершни» вылетают с обзорной площадки, кружат над Пустошью и внутренним периметром. Фанерные диски, бесшумно скользящие в небе, напоминают «летающие тарелки». Теперь самолетики-разведчики не нуждаются в постоянном контроле – Варшавский и его программисты потрудились на совесть. Теперь для контроля за прилегающей к колонии территорией достаточно двух-трех человек. Их роль проста – следить за экранами видеокамер наблюдения и время от времени менять «Шершней», у которых перегрелись двигатели. Черные баллоны дирижаблей время от времени покидают причальную мачту Башни, чтобы обследовать прилегающую территорию. На пузатых черных боках можно увидеть четкие буквы, старательно выведенные белой краской. На мини-дирижаблях – «Каспер-1» и «Каспер-2», на большом – «Титан».
С этой работой прекрасно справляются все те же знакомые нам люди – младший Джек Криди и братья Томпсоны – Роджер и Фред. Часто их называют «ангелами» – мальчишки не любят это прозвище, с легкой руки Ричарда Вейно запущенное среди колонистов. Фред и Роджер согласно кивают, когда их зовут «Касперами», – от этого никуда не уйдешь, это их позывной, так же, как и Джек отзывается на позывной «Титан». Еще их называют «беспилотчиками» – это правда и на это прозвище они не обижаются. Они обижаются, когда их называют «министрами авиации», они не хотят быть министрами.
Младшим Томпсонам часто снится один и тот же сон, что неудивительно – ведь они братья. В этом сне они летят на настоящем самолете над лесами, над горами и над рекой. Их самолет из сна – старенький двухместный биплан, они как-то, давным-давно, на Земле, по очереди прокатились на нем, сидя в кабине впереди пилота – улыбающегося пожилого мужчины с усиками, похожего на Кларка Гейбла, одетого в комбинезон, кожаную куртку и белый шарф – совсем как в старом фильме про летчиков. Роджер и Фред одевали специальные защитные очки, чтобы от сильного ветра на высоте у них не слезились глаза.
Весь полет их головы крутились из стороны в сторону, как тарелки радаров – ведь с высоты все такое маленькое, а небо вокруг такое настоящее, что кажется, что до облаков можно дотронуться рукой. Весь их недолгий – в пять минут – полет они страстно мечтали, чтобы пилот закрутил штопор или мертвую петлю, но этого, естественно, не произошло. Полет закончился так быстро, казалось, прошло всего несколько секунд – а впереди и внизу уже бежит тонкая дорожка бетона взлетной полосы с белой разметкой. С каждой секундой тонкая дорожка становится все шире и шире, и вот уже земля совсем близко, со скрипом резина колес касается взлетной полосы, двигатель взрёвывает, сбавляя обороты и в сплошном диске вращающихся лопастей винта уже видны пробелы. Вот и все, самолет плавно заруливает в карман стоянки, рядом с ограждением стоят папа, мама и брат.
Ты вылезаешь из кабины, а ноги не слушаются и руки дрожат. Пилот помогает тебе вылезти из кабины:
– Как ты, сынок?
Ты не можешь ответить – слов нет. Ты чувствуешь, что на твоем лице улыбка во весь рот, глупая улыбка, как улыбка клоуна, но ты не можешь ее согнать, потому что ты весь – еще там, в небе. Твои глаза видят небо перед собой также ясно, как и вытертую кожу куртки пилота прямо на уровне твоих глаз. Ты смотришь в глаза пилота и видишь в них какое-то странное выражение, какую-то секунду ты не можешь понять его, а потом сразу же забываешь, потому что внутри тебя, где-то глубоко в животе – все то же пьянящее ощущение прохладной пустоты, наполненной ощущением полета.
Откуда тебе знать, что в глазах пилота с тоненькими усиками на загорелом лице – зависть к тебе? Зависть к тому, как ты впервые чувствуешь, что ты летишь, что все это – и разбег, и отрыв, и полет, и ветер в лицо, и облака, и небо – всё впервые, всё ново, все волшебно. Откуда тебе знать, как сорокалетний человек, пилот, налетавший не одну тысячу миль, может завидовать тебе, тринадцатилетнему мальчишке, первый раз в жизни обнявшему небо?
Ты изо всех сил киваешь пилоту и из твоего рта доносится приглушенное кваканье:
– Сибо.
Пилот, похожий на Кларка Гейбла, улыбается и хлопает тебя по плечу. Ты понимаешь, что он понимает, что «сибо» – на человеческом языке значит «спасибо» и тебе становится так легко, как только может быть.
Бетон прогибается под ногами, когда ты возвращаешь к своим. Бетон не может прогибаться, ты знаешь это, но он все-таки прогибается. И земля вертится, ты знал это еще раньше, учительница рассказывала, но теперь ты видишь это движение, ты практически можешь разглядеть, как вращается земля. Ты задираешь голову вверх – какое огромное небо! Как дно опрокинутой голубой фарфоровой чашки. И ты только что был там.
