портфель на кушетку, положил рядом пиджак и устроился в кресле.
— Удобно? — подступила едва ли не вплотную Лизавета Наумовна, нос защекотал лёгкий аромат её цветочных духов.
— Вполне, — отозвался я, старательно отводя взгляд от обтянутой белым халатом груди.
И вот даже не знаю, то ли слишком усердно пытался это проделать, то ли напротив — безуспешно. Как бы то ни было, резкого движения Лизаветы я не заметил, ощутил лишь укол в основание черепа и сразу утратил контроль над телом. В один момент руки и ноги отнялись!
Какого чёрта?!
— И зачем же ты постригся под ноль, Петенька? — шепнула мне на ухо Лизавета Наумовна.
От неожиданности я даже о своём возмущении позабыл, выдал в ответ:
— Захотелось! — И допустил ошибку, промедлил, упустил возможность взять ситуацию под контроль.
Укол очередной иглы, вернее — сопроводивший его силовой импульс вдруг начисто отрезал меня от доступа к сверхсиле, но только лишь этим Лизавета Наумовна не ограничилась и принялась без всякой спешки притягивать мои предплечья к подлокотникам прочными кожаными ремнями.
— Вы чего? — выдавил я из себя, но слова прозвучали невнятно, будто успокаивающим обкололи. Начало подкрадываться забытьё.
Лизавета Наумовна закрепила мне ноги, легонько похлопала по щекам, приводя в чувство и попросила:
— Постарайся не отвечать на вопросы.
У меня от изумления даже в голове немного прояснилось.
— Это как?
— Что у тебя с рукой? — спросила Лизавета. — Откуда ожог?
Я попытался следовать её совету, но сумел продержаться лишь секунд пять или десять. С очередной воткнутой в меня иглой возникло непреодолимое желание исповедаться, пришлось ему уступить.
— Обжёгся, — сказал я.
Тут же последовал очередной укол и прозвучал следующий вопрос:
— Каким образом?
И вновь захотелось выложить всё начистоту, и вновь я не смог сопротивляться наваждению, но, как и в прошлый раз, ответил совсем не то, чего от меня добивались.
— На пожаре!
И не соврал ведь — без пожара тоже не обошлось!
Лизавета Наумовна конечно же раскусила столь немудрёную уловку, незамедлительно изменила тактику воздействия, и на меня накатило мягкое тепло. Я ощутил невероятную безмятежность и провалился в полудрёму, но окончательно не отключился, смог и дальше поддерживать разговор, точнее — отвечать на вопросы, а ещё точнее — изворачиваться и юлить, дабы не сказать ничего по существу.
Это было невероятно сложно, я словно в детство вернулся, хотелось быть честным и откровенным, поведать обо всём без утайки, а Лизавета Наумовна перестала быть собой и превратилась в некий собирательный образ самого дорогого для меня человека, но нет, нет и ещё раз нет. Чем именно мы занимались с Альбертом Павловичем в столице, я ей не рассказал.
Зато узнал, с какой целью меня спеленали по рукам и ногам, если в любом случае утратил контроль над телом. Когда Лизавета начала выдёргивать иглы, мышцы так свело судорогой, что едва в три погибели не скрутило.
— Зачем? — хрипло выдохнул я, не спеша подниматься из кресла, поскольку отнюдь не был уверен, что сумею устоять на ногах.
— Да уж не развлечения ради! — фыркнула дамочка, протирая иглы. — Альберта за новый опыт благодари.
— Чего? — нахмурился я, решив, будто ослышался. — Вы нормально объяснить можете?
Вместо этого Лизавета Наумовна протянула какой-то листок. Дрожащей рукой я принял его, развернул и прочитал выведенные знакомым почерком куратора слова:
«Ты не абсолют»
Вспомнился давнишний спор Альберта Павловича с Георгием Ивановичем касательно моей ментальной устойчивости, и я поморщился.
— Хорошо, что вы не стоматолог…
— Не дуйся! — улыбнулась Лизавета. — И хватит уже пялиться на мой зад!
Я хотел было отмести это обвинение, но неожиданно для себя сообразил, что именно этим сейчас и занят, вздохнул и спалил записку. Было самую малость обидно и немного страшно. Куратор ведь точно не просто так моей ментальной устойчивостью озаботился, а значит, кто-то может проявить неуместный интерес к неким столичным событиям.
Каким именно?
А так ли это важно? Как по мне — так и не особо. Главное, чтобы вместо ментального воздействия при опросе не задействовали бормашину.
Ну а обижаться на Лизавету Наумовну было и вовсе глупо — в конце концов, она на меня своё рабочее время тратила, — так что я поднялся из кресла, взял с кушетки пиджак и спросил:
— И каков вердикт?
— Держался ты неплохо, но я сильно и не давила. В любом случае это во многом нарабатываемый навык, так что завтра ещё попрактикуемся. И не вздыхай так! Не вздыхай!
Пришлось пообещать быть как штык.
А что ещё оставалось? Тем более — если навык нарабатываемый?
О-хо-хо…
На дежурство я отправился сразу от Лизаветы Наумовны, пришёл на четверть часа раньше, но и правильно — какое-то время ушло на бюрократические формальности, вроде обязательного инструктажа, точнее проставления подписи за ознакомление с оным, а потом я получил медицинскую униформу, переоделся в белые брюки и аналогичной расцветки халат, поменял туфли на тапочки и поступил в распоряжение Федоры Васильевны Беды.
— Думал, вас обратно в столицу отправят, — удивился я.
— У нас и в Новинске работы невпроворот, — заявила в ответ тётка и мрачно усмехнулась. — Сам-то, поди, на фронт лыжи навострил?
— Есть такое, — осторожно признал я.
— Дохлый номер!
— Почему это? — спросил я, хоть и понимал, что никто не стал бы выдёргивать меня в Новинск лишь для того, чтобы сразу отпустить обратно.
Федора Васильевна, очевидно, сочла вопрос глупым и потому его проигнорировала, перешла сразу к делу.
— Работать будешь в палате интенсивной терапии с четырёх до восьми. Суббота и воскресенье — свободные дни.
Я озадаченно хмыкнул, поскольку в полученном от ассистентки Звонаря графике дежурств продолжительность смен обозначена не была.
— На полставки, получается? — уточнил я на всякий случай.
— На полную, — возразила Федора Васильевна. — В интенсивной терапии час за два идёт. Сам всё увидишь.
И да — увидел. Жарко в отданной на моё попечение палате отнюдь не было, но присматривавший там за пациентами интерн оказался мокр как мышь — он самым натуральным образом обливался потом и на выход двинулся нетвёрдой походкой вусмерть уставшего человека.
— Завтра приходи пораньше, чтобы успеть истории болезни просмотреть, — с неудовольствием выговорила мне Федора Васильевна. — Давай! Читай! Я понаблюдаю за больными пока.
Пациентов в палате было четверо — все молодые люди от двадцати пяти
