В общем я оставался всем те же лоботрясом каким и был до памятной беседы с Роппом. Ведь до удара башкой о стену я так же проводил часы за чтением. Только торчал я не дома, а в библиотеке, где раз за разом перечитывал все доступные интересные книги, старательно игнорируя до тошнотворности слащавые восхвалительные оды руководству Хуракана, замаскированные под производственные романы.
Так что больших изменений во мне не случилось. Кроме одного — я вернулся к регулярному бегу и в каждой пробежке доводил себя до глупейшего изнеможения. Я каждый день уставал до такой степени, что по идее не мог бы бежать следующим утром. Но я поднимался, пил воду и выходил на пробежку… А затем возвращался и погружался в чтение. И так с каждым днем я все больше узнавал не только о вещах пространных и мутных, но и о вполне конкретных и ранее не встречавшихся. Так, например, в одной из статей я обнаружил прекрасный образчик карты Шестого уровня, тут же сохранив его в папку избранного, где уже хранилось несколько десятков фотографий — преимущественно там была так поражавшая меня в детстве техника прошлого. Летающие острова, многоколесные машины-монстры, утыканные пулеметные турелями, плавучие города, утопающие в миллионах огней прибрежные города, природные виды, где главной деталью было то самое голубое небо с плывущими по нему белоснежными облаками… Но были там пейзажи и помрачнее — заваленная человеческими костьми потрескавшаяся почва, руины городов, навсегда замершие остовы разбитой техники, рухнувшие и полыхающие летающие острова, багрово-черное небо с едва проглядывающим на нем тусклым шаром солнца…
Плюс и минус.
Инь и янь…
На одиннадцатый день в дверь громко и требовательно постучали. Я не отреагировал. И тогда этот некто постучал еще громче, а заодно противно заорал:
— Почта! Сурвер Амадей Амос! Вам письма и посылка!
Это заставило меня оторваться от сурвпада.
Почта? Ко мне никогда в жизни не приходил почтальон. Ведь мне никто и никогда не писал писем и не присылал посылок. Это вообще не особо дешево. Бумагу мы производим сами, но она стоит денег. Да и зачем писать письма или отправлять посылки на Шестом уровне? Проще дойти пешком и отдать самостоятельно. А на других уровнях у меня и знакомых то нет. Нет, вру, конечно — знакомые были. Ведь сурверы все же мигрировали между этажами Хуракана, что было вполне нормальной практикой, хотя потом и приходилось долго вживаться в чужие устои. Каждый этаж — как отдельная мини-страна со своими привычками, вкусами, стилем и даже языком. Поди попробуй понять, что означает присказка Третьего уровня: «Рис да изюм лишь к печали мешают», используемую ими довольно часто и осудительно.
До того, как я открыл дверь почтальон успел отстучать еще одну сердитую мелодию. Вопросительно уставившись на невысокого старичка в серой униформе, сидящего на самокате с сиденьем, я дождался, когда он закончит ответную визуальную инспекцию.
— И это герой Хуракана? — в его голосе слышалось горькое разочарование.
— Я не герой — тихо ответил я и удивлено прислушался к своей сиплой невнятной речи.
Похоже, за эти почти немые дни одиночества, я еде не разучился говорить. Друзей у меня и раньше не было, но зато имелись знакомые работяги из бригады и ненавистный квартирант, с кем приходилось разговаривать. А за прошедшую треть месяца я старался обходиться кивками и жестами.
— Оно и видно, что не герой — еще сердитей фыркнул почтальон, засовывая руку в висящую на руле небольшую сумку — Но поблагодарить тебя я обязан — решетку ты все же закрыл.
— Вбитым в башку инструкциям спасибо говорить надо — ответил я — Ну? Где мои письма и посылки?
— Какой ты… ни тебе «здрасьте», ни тебе «пожалуйста».
— Здрасьте.
— А «пожалуйста»?
— Вы делаете свою работу — равнодушно ответил я — Исполняя свой долг сурвер не ждет благодарности. Когда я чистил технические коридоры от слизи и говна, мне никто не говорил спасибо или пожалуйста.
Выпятив губы, седой почтальон задумчиво кивнул:
— Хорошо сказано. Но ведь я тебе спасибо сказал.
— Не сказали — возразил я — Так где мои письма?
Еще раз кивнув, он протянул мне три письма и два небольших свертка, один из которых было довольно увесистым. Приняв почту, я втянулся обратно в комнату и закрыл дверь еще до того, как почтальон успел послать мне очередной осуждающий взгляд.
— А ну стой! — рявкнул он сквозь дверь — Расписываться в получении кто будет? Там одно письмо и посылка из суда!
Пришлось снова высунуться наружу.
— Открываться и пересчитывать будешь? — негодование в глазах старика было смешано со странным одобрением.
— Пересчитывать что?
— Компенсацию свою.
— За что?
— Там написано!
— Не буду. Где подписать?
Поставив корявый росчерк в двух местах, я кивнул и снова убрался в свое убежище, успев увидеть, как почтальон покатил прочь, сердито покачивая головой. Стоя у стола, я поочередно вскрыл крохотные конвертики — экономия во всем, сурверы, экономия во всем!
Первое письмо было от рода Якобс. В нем сообщалось, что на следующие три месяца я освобожден от платы за съем комнаты и счетов за электроэнергию как тот, кто оказал весомую услугу. Что ж… спасибо. Вот это действительно ценнейший подарок.
Второе письмо было от них же. Пишут, что я могу смело претендовать на работу в рыбных прудах рода Якобс и сразу же получу полную рабочую ставку. Каждый работник получает двухразовое питание, рабочую робу, достойное обращение, бесплатный душ и регулярный медосмотр.
Есть над чем задуматься…
Хотя о чем тут думать? Спроси любого здешнего, и он тут же скажет — надо брать!
Третье письмо было оповещением от Охранки. Оно было довольно длинным и говорило о многом.
Охранным судом мне было назначено двенадцать часов общественных работ.
Двенадцать часов общественных работ были отменены в качестве поощрения за мои правильные действия в сложной ситуации в нижних путеводах под Манежем. Запись о моем правонарушении стерта из базы данных.
Состоялся суд на Сержем Бугровым. Заседание было ускоренным и закрытым. Обвинение настаивало на попытке убийства, защита утверждала, что имело место причинение побоев средней тяжести. Выиграла золотая середина. Сурвер Серж Бугров получил четыре года условно, восемнадцать часов обязательного посещения психотерапевта, сто часов общественных работ и обязался немедленно выплатить денежную компенсацию пострадавшему. Сумму компенсации составляет двести пятьдесят динеро и уже выплачена. В течении следующих сорока восьми часов — после получения оповещения о итогах суда — я имею право подать возражение и потребовать пересмотра дела. Судья рассмотрит мое возражение и вынесет свое решение. Отдельным абзацем, перегруженном пресными терминами, мне было напомнено, что в тот день я добровольно отказался от полного медицинского освидетельствования.
Ясно…
Кто-то очень сильно постарался, где надо смазать, а где надо поднажать, чтобы провернуть подобное. И да… я вполне могу прямо сейчас отправиться в ближайший участок и написать возражение столь мягкому приговору. Поэтому меня заранее постарались заткнуть хорошим денежным кляпом размером с вот этот увесисты сверток — двести пятьдесят динеро.
— Договорились — безразлично произнес я, отбрасывая листок — Договорились…
Я не буду писать возражение и приму компенсацию. Да я нехило получил от Сержа, и он меня едва не убил. Но его я хотя бы могу понять чисто по-человечески — не может же хищник ожидать, что вечно терпевшая всего издевательства овца вдруг решит пободаться. Но он хотя бы не трогал моих родителей. А то, как он визгливо и трусливо визжал о том, что это он тут жертва, да еще и при свидетелях… Хрен с тобой, Серж. Живи…
А вот долбанные Шестицветики…
И долбанный Пелле, что назвал мою мать дохлой уборщицей…
Первые разбили мамины часы. Пелле оскорбил саму память о ней…
Опустив взгляд на столешницу, я понял, что ощущения меня не обманывали — в моей правой ладони каким-то образом оказалась рукоять отвертки, что медленно и с силой скользила по столу, оставляя белый след.
