В обязательном порядке привлекать для таких акций возмездия лиц, добровольно перешедших на службу Третьего рейха, и полицейских местных участков (славянского происхождения).
4. Предупредить лиц славянского происхождения (национальности), находящихся на службе в местных полицейских участках, о персональной ответственности каждого за строжайшее и неукоснительное выполнение п. п. 1—3 настоящего Приказа. В случае малейшего проявления с их стороны халатности и попустительства в исполнении вышеуказанных пунктов Приказа они будут немедленно переданы в органы СД или расстреляны без постановления Военно–полевого суда. Расстрелы проводить публично, перед строем местного полицейского участка самими полицейскими в присутствии германского военного представителя.
5. Военнослужащих Германской армии, особо отличившиеся при выполнении п. п. 1—4 настоящего Приказа, представлять к внеочередному награждению и поощрению по службе.
6. Исполнение данного Приказа возложить на командиров всех уровней (вплоть до командиров взводов) группы армий «Центр». Командирам вышестоящих уровней ежедневно контролировать исполнение данного Приказа своими подчинёнными и докладывать в штабы соединений (групп) армий «Центр».
Командующий группой армий «Центр»
генерал–фельдмаршал Феодор фон Бок,
Smolensk, «____» октября 1941 г.
Шульце лихорадочно стреляет в него, и все мимо. Тьфу ты! Как можно не попасть с такого расстояния?! А–а?!.
Торопливо перезаряжает винтовку, гильзы со звоном падают к его ногам. Ещё выстрел. Ещё один. И… опять мимо. Да что же это такое?
— А ну, дай‑ка я сниму этого русского, – из‑за его спины вырастает верный товарищ Вилли, – вышибу его поганые мозги!
Ефрейтор тоже мажет. Что вообще происходит? Уж если у такого стрелка дрогнула рука, тогда и об остальных говорить не приходится. А парни сзади галдят, подпирают своими разгорячёнными телами.
— Чего вы там застряли? А–а, все ясно. Нашли развлечение… Устроили охоту за русским…
Кто‑то, вскинув винтовку, целится в ползущего по кирпичному крошеву человека. Секунда, другая, и прогремит выстрел.
— Не сметь! Я сам! – орёт ефрейтор. – Он мой…
Выстрел. Другой. Промах. Пули с мерзким воем рикошетят об обломки кирпича. А русский капитан беззвучно смеётся, вплотную приближаясь к ним. Он что – издевается над ними?!
И тут…
Шульце кажется, что он тогда поседел за одно мгновение. Русский разжал ладонь и… Не может быть! Нет, нет, нет! Найн, найн, найн!
Из грязной, разбитой в кровь руки, щёлкнув запалом, покатилась к ним под ноги ребристая граната. Ф-1! Разброс разящих всех и вся осколков – двести метров!
— На–аа–йн!..
Не помня себя от страха, он нырнул за спасительный угол разбитого здания. Остальным парням пришлось туго. Им прост о не повезло в тот день. Многих убило наповал. Многих покалечило. Уцелели только он и Вилли… А как – он и сам не помнит. А эти горящие испепеляющей ненавистью глаза русского капитана, в изодранной в клочья гимнастёрке, Шульце будет помнить всю оставшуюся жизнь. Такое не забывается… Он, кажется, ещё и смеялся им в лицо, этот обречённый на жуткую погибель русский капитан с малиновой шпалой в петлице.
Нет, точно смеялся…
После этого эпизода в полку его стали называть не иначе, как Шульце–везунчик. Или просто везунчик.
…Вот и пойми этих русских: то толпами валят в плен сдаваться. Здоровые, мордатые мужики. Поросят можно об их лбы расшибать. А то в одиночку, израненные, умирают, но не сдаются. Хрен поймёшь эту загадочную славянскую душу.
Плохо было ему, Шульце… Да ещё этот жуткий русский капитан с перебитыми ногами снова полз к нему со своей гранатой. И не убежать, и не скрыться от этого русского.
— А–аа! – заорал Шульце и очнулся от нестерпимой боли. И хоть его всего колотило от холода, пронизывающего каждую клетку его тела, страшно хотелось пить. Пить!.. Но воды не было и в помине. Эти паршивые русские не только тяжело ранили его, а ещё и пробили добротную немецкую флягу. Боже, что за день сегодня! И теперь он может сдохнуть посреди этого ледяного поля не только от потери крови, но и от жажды. Вот и все – закончилось его везенье.
А внутри его бушевали пламя и боль. Боль не покидала его ни на секунду. Господи! Будет ли этому конец? Неужели он сдохнет вот так – бесславно, истекая кровью? Надо перевязать рану… Но как? Он неудачно пошевелился, доставая перевязочный пакет, и… снова потерял сознание. И поплыл, поплыл по мутной жаркой пелене. То выныривая из неё, то снова с головой проваливаясь в горячую чёрную бездну.
Пить!..
На миг мелькнуло знакомое женское лицо. Магда, ты? Помоги мне, я умираю! Лицо было близко–близко: можно дотронуться рукой. Оно смеялось, сатанински хохотало, словно издеваясь над его беспомощностью. И вдруг, оскалив огромные клыки, рявкнуло на него, брызжа кровавой слюной. Ты чего это удумала, Маг… Но лицо уже растворилось в кровавой кромешной мути. Было и нет его.
А навстречу к нему снова полз русский капитан, лихорадочно тряся седой бородой. Фу–у, ну и бородища у него! Вся обляпана кровью. Да это и не капитан вовсе, а тот самый старик из деревни под Вязьмой. Да, да – это он. Высокий, кряжистый, с седой бородой. Старик… Такие же горящие ненавистью и злобой варварские глаза. Как же они их всех ненавидят. Таким не нужен новый германский порядок. Им подавай обратно их колхозы и Сталина.
— У тебья, русиш Ивайн, сын краснофф–армеец? – коверкая слова зловеще прорычал Шульце, целясь ему в белую, как лунь, голову – русишь Ивайн!
Он старательно разучил по разговорнику эту фразу – «краснофф–армеец» – тепе рь очень гордился собой: «Чьего молчишь, старьий хрен? Я тьебя будью пуф–пуф! Яволь?»
Шульце раскатисто загоготал: «Пуф–Пуф!»
Сегодня он был очень доволен собой… И погромом, который учинили в этой неприветливой деревне… За минуту до этого он размозжил прикладом голову старухе – трать ещё на неё драгоценный боезапас, который и так приходится таскать на собственном горбу по такой жаре.
Затащил её лёгкое безжизненное тело – неужели старики такие лёгкие? – в горящую избу. Это вам за то, что отказались снимать со стены своего Сталина. И заодно рамки с пожелтевшими фотографиями каких‑то старух в платках и благообразных стариков. Мерзкие варвары!
Шульце разбивал их прикладом, швыряя на пол, безжалостно топтал сапогами. Стекло хрустело под ногами и летело в стороны.
За одну такую рамку обеими руками уцепилась старуха.
