Пока он, правда, предпочитал о них не распространяться — но ведь это не продолжится вечно?
Едущий впереди аскер придержал лошадь (та фыркнула, встала и потянулась к пучкам сухой травы под копытами) наклонился и долго всматривался в землю. Потом выпрямился, приподнялся на стременах и вскинул руку с зажатым в ней длинным, тонким копьём с листовидным широким наконечником, указывая на заросли акаций чуть в стороне, и что-то выкрикнул на своём языке.
— Смотри-ка, что-то нашёл! — прокомментировал Остелецкий. Поехали, господа, посмотрим, что ли?
* * *
Посланники правителя Абиссинии императора Йоханныса IV-го — «владыки владык» или негуса негести, как предпочитал называть его Остелецкий — прибыли в Новую Москву в сопровождении множества вооружённых всадников и большого обоза с провиантом, слугами, шатрами и подарками аскерам Белого Царя.
Торжественной встречи, однако, не получилось: ещё дымились воронки, оставленные французскими снарядами, ещё тлели пепелища на месте сгоревших хижин, ещё стонали в санитарных палатках раненые и умирающие. Гости поозирались, подивились на стоящие в бухте корабли понаблюдали за буксировкой «Бобра» к назначенному месту стоянки, и принялись устраиваться. Свой лагерь они разбили в полуверсте от руин Сагалло; на следующий день командир «Мономаха», капитан второго ранга Яков Аполлонович Гильдебранд устроил для них «официальный приём» на борту своего крейсера. На палубе, возле грот-мачты установили вынесенные из кают-компании дубовые столы; матросы в накрахмаленных голландках и специально выданных по такому случаю белых нитяных перчатках разносили по указаниям буфетчика блюда и вина — члены «высокой делегации» оказались все, как один, христианами монофизитского толка, и от спиртного не отказывались. Когда прозвучали здравицы государю императору всероссийскому и его абиссинскому коллеге, шестидюймовки бортового плутонга «Мономаха» дали залп, отчего часть гостей едва на попадала со стульев, а перепуганный переводчик-грек сделал попытку нырнуть в ближайший световой люк, но был вовремя перехвачен и остановлен бдительным боцманом. За неимением судового оркестра слух гостей услаждали по очереди граммофон и поднятый из кают-компании рояль, за который сел мичман Шилов, предпочётший в своё время гардемаринскую форменку и палаш учёбе в консерватории. В ответ певец-асмари, сопровождавший посланников негуса на пиру, исполнил длинную, непривычную для слуха европейцев песню, аккомпанируя себе на странном однострунном инструменте, именуемом «масинко». К чести русских моряков надо отметить, что они стоически перенесли это испытание.
Разговоры за столом шли, по большей части, на довольно скверном языке французском. Моряки, в силу полученного образования, владели больше английским, что же касается гостей — то из них на языке Дидро и Вольтера были в состоянии связать несколько фраз от силы двое-трое. Единственный переводчик («толмач», как с усмешкой обозвал его Остелецкий) русского не знал совершенно и, к тому же, ни на шаг не отходил от главы «делегации». Тем не менее, штабс-капитан с Казанковым, как могли, объяснили абиссинцам суть происходящего в последнее время вокруг Сагалло, и те, опытные воины, сразу уловили главное: белых аскеров предали, предатель бежал, и скрывается где-то в окрестностях — но найти его русские не могут, за неимением времени и знающих местность проводников. Гости, как раз имевшие и то, и другое, охотно предложили хозяевам помощь — так что уже на следующее утро на поиски сынка вороватого столичного полицейского чина отправился конный отряд в составе полудюжины абиссинцев, Остелецкого, Матвея и студента-медика Тимофея, которого штабс-капитан чуть ли не силой оторвал от раненых и вынудил сесть в седло.
Лошади у русских членов небольшой партии тоже были местные, абиссинские — и они, надо сказать, разительно отличались от афарских кляч, с которыми им приходилось сталкиваться до сих пор. Аскеры негуса ездили на скакунах арабских кровей — их возили сюда аравийские и суданские купцы в обмен на леопардовые и носорожьи шкуры, слоновую кость и золотой песок, намытый на нагорьях древнего Аксума и с юга Абиссинии, из Амахара, Оромии и Тыграя. Нрава кони оказались весьма буйного, требовали уверенной посадки и твёрдой руки — так что Матвей искренне порадовался, что успел приобрести за эти несколько месяцев какие-никакие навыки в верховой езде. Впрочем, лихой скачки по равнине (чего он в глубине души опасался) не случилось — проводники ехали, по большей части шагом, нередко спешиваясь для того, чтобы рассмотреть следы и некоторое время пройти по ним, ведя коней в поводу. Так оно продолжалось около трёх часов, пока не закончилось здесь, возле жиденькой акациевой рощицы.
* * *
Тело успело распухнуть на жаре, и над ним основательно потрудились птицы-падальщики, привлечённые тем же самым запахом мертвечины, на который обратил внимание проводник. Тем не менее, лицо осталось нетронутым — видимо, из-за того, что мертвец лежал ничком, зарывшись лицом в густую траву — как упал, когда его свалили две винтовочные пули, ударившие в спину, одна чуть выше поясницы, другая точно под левую лопатку.
— Обе раны смертельные. — определил Тимофей, наклонившись над трупом. — Стрелок, кем бы он не был, знал своё дело туго.
Аскер что-то горячо заговорил, показывая пальцем в сторону противоположной той, откуда они пришли. Остелецкий кивнул и пошёл, раздвигая кусты, сплошь покрытые длинными, угрожающего вида шипами. Отсутствовал он не меньше четверти часа; а когда появился, весь исцарапанный, то вид имел весьма довольный.
— Ну вот, всё так, как я и думал. — сообщил он
— Убийца подстерегал его в этих милых кустиках, и с первого выстрела промазал. Бедняга повернулся, и бросился наутёк, и тут уж стрелок промаха не дал. Вот, смотрите, я всё там обшарил…
Он протянул руку. На ладони лежали три винтовочные медные гильзы.
— «Винчестеровские» — с ходу определил Матвей, который благодаря покойному землемеру, уже прилично разбиралсяв огнестрельном оружии. — Калибр.44−40.
— Как и пули, которыми были убиты гонцы, которых Ашинов отправил к негусу. — добавил медик. — Не наводит на мысли, Вениамин Палыч?
— Ещё как наводит. Труп не осмотрели?
— Вас дожидались.
— Ну и правильно. — он перевернул мертвеца лицом вверх. — Не узнаёте, господин гимназист?
При виде синюшно-белой маски, кое-где траченной червями, Матвея чуть не вывернуло наизнанку. Но он сумел справиться с собой, и уверенно ответил!
— Аверкий Годасевич, тот, что забрался ко мне в фотолабораторию. У него рожа хоть и была прикрыта платком, но я всё равно узнал. Он самый и есть, не сомневайтесь!
— Я почему-то ничуть не удивлён. — покачал головой штабс-капитан. Тимофей, друг мой, можете определить, давно он тут…э-э-э… находится?
— Примерно сутки. — ответил медик. — Возможно, чуть больше, но ненамного, часов на пять-шесть.
— Если предположить, что он, сбежав из Новой Москвы, прятался, а идти решался только днём — тогда по времени всё сходится. Дальше он и не мог уйти на своих двоих. А вот убийца сюда прискакал — там, за кустарником я нашёл следы копыт и место, где он привязывал лошадь. Ветки там поломаны, и трава объедена, по тому и определил. И вот ещё что — копыта подкованы, все четыре. Подковы новые, гвозди — не деревенского кузнеца, а фабричные, видимо, из Европы. А значит — что?
— Видимо убийца приехал из Обока? — осторожно предположил Матвей. А значит он француз, европеец!
— Что он белый — и так было ясно. Откуда у местных афаров новейшая американская винтовка? А вот с тем, что он француз, я бы поспорил.
— А кто тогда? — жадно спросил Матвей.
— Помните, я вам показывал депешу, полученную от моего человека из Обока? Там ещё шла речь о некоем иностранце, торговце то ли из Трансвааля, то ли из Республики Оранжевой реки?
— Ну да, было такое. — припомнил гимназист. — Вы мне ещё книжку потом дали, одного англичанина — «Путешествие в Мекку и Медину». Только, по-моему, зря, мусульман в здешних краях раз-два и обчёлся, разве что…
