— Пантелей‑то где?
— Дык, с санями вместе утоп.
Я скинул тулуп и валенки.
— У кого верёвка есть? Быстро!
Мне подали верёвку. Я обернул её конец вокруг пояса, завязал узел.
— Я сейчас нырну, и как дёрну — тяните все.
— Куды, его уж течением унесло, сгинул Пантелей!
Я бросился в воду. От холода перехватило дыхание.
Я нырнул, под водой открыл глаза. Внизу, прямо под промоиной что‑то темнело. Я спустился ниже. Вот сани на боку, товар вывалился. Всё! Воздуха не хватает.
Я вынырнул, сделал несколько глубоких вдохов, набрал воздуха и нырнул снова. Он же в санях был, если течением не унесло, должен быть рядом с ними.
Я начал смотреть возле саней. Руки наткнулись на мягкое — тулуп! Я стал перебирать руками, пока не наткнулся на тело человека. Но уже снова не хватало воздуха, в ушах звенело, мучительно хотелось вдохнуть. Руки окоченели, слушались плохо.
Я обхватил тело купца руками, дёрнул за верёвку. Меня поволокло вверх, я же тянул за собой пострадавшего. Фу, наконец голова показалась над водой — можно вдохнуть полной грудью.
— Тащите его на лёд!
Чьи‑то руки подхватили тело купца, другие помогли выбраться на лёд мне.
Не теряя времени, я расстегнул пуговицы на тулупе у купца. Встал на одно колено, уложил тело купца вниз лицом на другое. Изо рта купца хлынула вода. Так, теперь на лёд.
Я припал своим ртом к губам купца и, зажав ему нос, стал делать искусственное дыхание. Затем приник ухом к груди. Сердце бьётся — глухо, редко, но бьётся. Шанс есть. Я продолжал вдыхать воздух в его лёгкие.
Наконец купец закашлялся, сипло втянул в себя воздух и задышал сам. Толпа вокруг ахнула и отхлынула, оставив меня с купцом посередине образовавшегося круга.
Я похлопал купца по щекам. Он открыл глаза, посмотрел отрешённым взором.
— Эй, Пантелей, живой! Дыши! Кто там — дайте сухую одежду, пока он ко льду не примёрз.
— Это мы сейчас, это мы мигом!
Народ засуетился — на купце разорвали рубаху, штаны, исподнее, обтёрли насухо — до красной кожи, одели в сухое и дали творёного вина для согрева.
Ноги у меня окоченели и даже не чувствовали холода. Илья подхватил мой тулуп и валенки, потащил за рукав к саням.
— Снимай всё!
Я разделся. Илья насухо обтёр меня и дал своё исподнее. Я оделся, достал из сумки запасную рубаху и штаны, натянул. Потом влез в валенки, накинул тулуп. Илья протянул мне кувшин с вином.
— Пей!
Я сделал несколько глотков.
— Больше пей!
Больше так больше. Я присосался к кувшину. Хмель не брал, только в желудке разлилось тепло.
— Ещё пей!
Я опростал весь кувшин. Ноги закололо, как иголками.
— Ноги чуешь?
— Чую уже.
— Это хорошо. Садись в сани, бери с собой Пантелея — разворачиваемся назад.
— А Новгород, а торговля?
— Ты видишь — Господь знак даёт, лучше повернуть. К тому же Пантелею и тебе сейчас на тёплой печи полежать надо, пропарить косточки, чтобы лихоманка не взяла. Ты что же думаешь — раз купец, так только деньги одни на уме? Нет, Юрий, тебе отцом быть, семью содержать. Нешто я басурманин какой — зятя губить?
Илья окликнул Пантелея, который уже едва стоял на ногах от выпитого, посадил в мои сани. Там была пушнина, весу — почти никакого, и лошади тащить легче. Илья предупредил старшину обоза, что возвращается вместе с Пантелеем, и мы повернули в обратный путь.
Домой лошади бежали резво, я согрелся в тулупе и валенках, а Пантелей весь путь проспал, увалившись на мягкую рухлядь. Мы успели проскочить в городские ворота, которые хотели закрыть перед самым носом.
Довезли до дома незадачливого Пантелея — сдали с рук на руки домашним. То‑то суматоха поднялась — лошадь с товаром утопла, убыток‑то какой! И то невдомёк было домашним, что муж и глава большого семейства чудом жив остался.
А нас дома никто не ждал. Илья долго колотил ручкой кнута в ворота, пока Маша с крыльца дома не крикнула сердито:
— Нету хозяина дома! Чего стучать!
— Открывай, Маша, — то мы вернулись!
Служанка забегала, отворила ворота, и мы въехали во двор. Распрягли лошадей, завели в конюшню, задали овса. Илья с Машей принялись перетаскивать груз с саней в дом, меня же Илья прогнал.
— Иди, ложись на печку, без тебя управимся — ты и так сегодня отличился.
Я послушно побрёл в дом. Хмель за дорогу уже выветрился, познабливало. Раздевшись, взобрался на печь.
— Ты чего? — удивилась Дарья.
А у меня уже зуб на зуб не попадал — тело охватила крупная дрожь.
— 3–з-замёрз чего‑то.
Дарья подошла, положила руку на лоб.
— Ой, да ты горишь весь, никак — лихоманка.
Она выскочила во двор и вернулась с Ильей и Машей. Все столпились вокруг меня.
— Так боялся я, что он заболеет — вишь, беда какая. Ну‑ка, Маша, топи баню. Попарить его надо! Ты же, Дарья, наведи горячего сбитня, да перца туда.
Девчата разбежались, а Илья присел на лавку.
— Ну, простое, казалось бы, дело — на санях в соседний город съездить, так угораздило же. И я, старый пень, не углядел. И как за ним углядишь — тулуп сорвал, из валенок выпрыгнул — и в промоину. Если уж утоп человек, то так тому и быть, стало быть — судьба, против никак идти нельзя.
Голос Ильи то затихал, то слышался отчётливо. Мне становилось худо.
Дарья принесла подогретого сбитня, напоила меня. Вроде стало полегче.
— Укрой‑ка его пуховым одеялом, видишь — лихоманка колотит.
Губы мои пересохли, в висках стучали молоточки, отбивая пульс. Воспаление лёгких прихватил, что ли?
Прибежала Маша:
— Готова банька, можно вести.
Илья помог мне спуститься с печи и повёл в баню. Меня качало, как пьяного.
Он завёл меня в баню, раздел, уложил на полку. Разделся сам, плеснул квасу на раскалённые камни. Баня наполнилась духовитым паром.
Илья взял в каждую руку по венику, прошёлся ими надо мной, разгоняя воздух, слегка пошлёпал вениками по спине. Ещё поддал пару — так, что стало трудно дышать. Пот с меня лил градом. Илья окатил меня горячей водой, снова прошёлся веничком.
И так он выгонял из меня хворь чуть ли не до полуночи. Уж я взмолился:
— Илья, не могу больше, воздуха не хватает.
Илья вывел меня в предбанник, вытер насухо, как ребёнка малого. От слабости я едва мог стоять. Накинув тулуп, он повёл меня в дом.
Общими усилиями меня взгромоздили на печь — сам бы я, пожалуй, туда и не поднялся. Лежал я на тонком ватном одеяле, прикрытый сверху пуховым одеялом. От печки шёл жар, а тело и так горело от простуды. С меня сошло не семь, а двадцать семь потов.
Незаметно я забылся сном, помню, просыпался иногда — очень пить хотелось. В комнате горела свеча, рядом сидела с рукоделием Дарья. Как только я начинал ворочаться, она подносила к моим губам корец со сбитнем или квасом. Я пил и снова проваливался в тяжкий сон.
