Ознакомительная версия.
— Мой титул, баронесса, и в это царствование немало значит! — Как выяснялось, он ошибался на свой счет, и гораздо сильнее, чем хотелось бы признать. Не равнодушен, и отстраненность, похоже, напускная. — Но ты права, Наташа, именно так! Театр абсурда. Ты читала Кафку? Верно, читала, он в России тоже, кажется, популярен… Я сидел в камере, в подземельях Черемного замка. Старые казематы, холодно, сыро, почти все время темно. На руках и ногах кандалы. Один, оставленный всеми… Во всяком случае, так мне тогда казалось. Ни посетителей, ни прогулок, ни товарищей по несчастью. В голову лезло всякое. Мерещились ужасы. Жена, дочь, Иван… А потом Сергей Владимирович — а со мной говорил один Акинфов — упомянул вскользь, что Иван вышел в отставку… Отставка… Я чуть не разрыдался, даже сейчас слезы в глазах…
«Значит, я должен был понять… А ты, каковы твои обязательства, Иван?»
— Затем суд. Не поверишь, он длился не более пяти минут. Чрезвычайный трибунал, сенаторы Осокин, Строганов и фон Дортезен. Все трое глубокие старики, в глазах ни жизни, ни жалости. Обвинения… Их зачитал мне секретарь… Я их намедни перечитал… Что тебе сказать, Тата? На тебе и то меньше вин… Измена, заговор с целью государственного переворота, злоумышление на жизнь его императорского величества… В общем, полный набор. Вполне хватало на повешение, ну, или расстрел, если иметь в виду мое звание и титул… Приговорили, однако, к бессрочной каторге. Разжаловать, лишить прав, приговорить к каторжным работам. Вот так.
— Князя Степняк-Казареева?
— Нет, — усмехнулся Генрих, вспомнив тогдашнее свое изумление. — Наказанию подвергся некто Шершнев. На этом все они стояли твердо. Негоже, мол, марать столь славную фамилию. Так что Шершнев, Тата. Поэтому и церемонию разжалования устроили в полку. Я же там служил, и именно под фамилией Шершнев.
— Генрих, а кому принадлежало имение?
Надо же, она знала куда больше, чем он мог предположить. Интересовалась? Выясняла? По-видимому, так.
— Это поместье моей матери.
— А кто у нас мать? — Интересный вопрос! Не первый и, наверняка, не последний. Ум умом, но интуиция и сама по себе дорогого стоит!
— До брака с моим отцом она носила фамилию Ягеллон, оттуда и Шершнево.
— Так ты, Генрих, с половиной европейских династий в родстве!
«Издеваешься?»
— Ну, какое там родство! — отмахнулся Генрих. Ему показалось на мгновение, что Наталья знает даже больше, чем он подумал мгновение назад. Но фамилия Ягеллон удивила ее не на шутку, так что, скорее всего, на такую глубину она еще не копнула. Да, если бы и копнула, что с того? Есть и есть, только ленивый не знает! Но, как говорил Александр Сергеевич, «мы ленивы и нелюбопытны».
«Что есть, то есть…» — Генрих посмотрел на Наталью и развел руками, словно извиняясь за историю, которую рассказал.
— Глупая история, если разобраться. Кровавая, жестокая и глупая. Но одно другому не помеха.
— Что же произошло на самом деле?
— Ты хочешь услышать еще одну версию событий? Изволь! — Генрих решил плюнуть на доводы разума и выпить. — Тебе налить?
— Даже и не знаю…
— Значит, налить, — он плеснул им обоим по чуть-чуть и снова обернулся к Наталье. — Понимаешь, Тата, какое дело, я ведь тебе рассказываю все, как было. Так я это все видел, так понимал. И не я один. Месяца не прошло — я еще и до Сибири не добрался, этап только-только Заитилья достиг — а мне уже сообщают… — Он вздохнул, вспомнив тот день в холодной степи, впервые за весь разговор ощутив приступ гнева. Этот гнев… Генрих был уверен, что все давным-давно перегорело, угасло. Костер превратился в кострище, и все такое. Однако ничего не умерло, оказывается. И огонь лишь дремал под пеплом и золой. Ждал своего часа. Дождался. Полыхнул неярко, пробуя силу, когда Генрих просматривал содержимое двух картонных коробок, заполыхал, едва ли не в полную силу, сейчас, едва вспомнились те горестные дни.
— Здравствуйте, Генрих! Вася просил кланяться!
— Генрих!
Похоже, он надолго задумался, вспоминая тот день, переживая его по новой.
— Извини!
— У тебя было такое лицо…
— Плохие воспоминания, знаешь ли, — извинился он. — Думал, забылось уже, не болит, а оно вдруг разом, как полыхнет! — Генрих залпом выпил старку, налил еще и выпил почти без паузы, не успев даже по-человечески вздохнуть. — Извини! Так о чем я говорил? Про степь? Про Заитилье весной сорокового?
— Оставь! — она встала, шагнула навстречу. — Забудь! Неважно! То есть, нет! Ну, что я горожу! Важно! Но…
— Я понял, — кивнул Генрих, и поднял руку ладонью вперед, останавливая порыв женщины. — Но давай уж, я тебе эту историю расскажу до конца. — Он налил себе еще, в висках стучало, и в горле то ли ком встал, то ли спазмом сдавило. — Сейчас…
Взял еще одну папиросу, закурил, вдохнул дым, показавшийся вдруг сухим и горьким, как вкус пустыни, задержал дыхание и не дышал, пока не повело голову.
«Вот так!» — виски отпустило, но зато в ушах поплыл тихий звон, словно кто тронул осторожно серебряные бубенцы в уборе тройки. Не здесь, не рядом, где-то в отдалении…
— Я шел с уголовными, а не с политическими. Вот в чем фокус. Неприятно, но, как выяснилось, не смертельно. — Рассказывать стало тяжело, хотя, казалось бы, чего уж теперь! Четверть века прошло, и все, что осталось в прошлом — руины, поросшие…
«Ну, чем там все это порастает? Быльем? А былье — это что, фигура речи или сорная трава?»
— Уголовники народ тертый, жизнь знают не понаслышке. Они быстро уяснили, что слабины не дам, и спуску — тоже. Отстали. Что с меня взять? Опасный тип, Наташа, убийца или кто похуже. Одним словом, разжалованный офицер. Я не знал тогда, что и звание, и ордена, — все оставалось при мне. Ведь генерал-майором являлся не какой-то там выдуманный из-за паранойи Константина Павловича Шершнев, а князь Степняк-Казареев, и ордена — все до единого — принадлежали тоже князю. Однако мне никто этого не объяснил, и зря, между прочим. Но что сделано, то сделано. А в тот день я получил на руки официальное извещение, что жена покинула меня, и фамилии моей более не носит.
— То есть, она ушла от тебя, когда ты… Постой! Формальный развод? Отказалась от титула? Я правильно тебя поняла?
— Что тебя удивляет?
— Зачем? — Похоже, даже такая умная женщина не всегда сразу ухватывает суть вещей. Или все дело в том, что Наталья влюблена?
«В кого?! — возмутился он собственной наивности. — В меня?! Экий вы, батенька, романтик! Ей-богу, идиот!»
— Ей что-нибудь грозило? — ну, вот, а теперь Наталья пыталась найти Ларисе оправдание. Вполне легитимная попытка, к слову сказать. Он и сам первым делом подумал…
Ознакомительная версия.
