Нет, Пауля Свордера!
«Так вот кто поддерживает силы хэвенца! Как я сразу не догадался, что ангела не может, просто не должно хватить на столь долгий полёт, да ещё с затратами волшебной энергии на нас! Но… сколь же он всё-таки силён, этот сын Хэвена…»
Лицо ангела стало белее мела, глаза впали, подбородок бессильно повис — и всё-таки Анкх летел и летел, всё дальше и дальше на юг.
— Будьте… готовы… Устал… Падаю, — на этот раз голос хэвенца еле-еле пробился сквозь ветер.
Сперва Бертольд почувствовал, что незримые путы, удерживавшие его в воздухе, ослабли — а потом Шварц понял, что значит, когда «сердце уходит в пятки»…
Нет, это не было падением: скорее, когда-нибудь это назовут планированием. Падение — это когда камень с обрыва, в бурлящий безумный поток горной речки… А здесь — как лист осенний ветру — снижались, всё приближаясь и приближаясь к земле.
А Пауль Свордер всё не пропадал, бережно держа на руках обессилевшего Анкха…
Их восемь — нас двое, —
Расклад перед боем
Не наш, но
Мы будем играть!
Владимир Высоцкий
— И как он вообще смог долететь сюда? Это же сколько дней пути пешком…
Тянулся сытым удавом разговор у костра, игравшего огоньками средь руин Старого Фора. Некогда неприступные бастионы, ни разу не взятые никаким, даже самым свирепым и яростным, врагом, теперь сдались на милость мхам и лишайникам. Громады валов поросли кустарниками и деревцами, рвы время засыпало землёй и щебнем крошившихся стен — но Старый Фор ещё держался, не пробил последний час древнего града, в котором ещё сохранился мятежный дух его строителей.
Когда-то, почти тысячу лет назад, переселенцы из земель, затронутых Разделением трёх миров, выстроили здесь крепость, в которой людям не было бы ничего страшно. Века и века ширился и вытягивался ввысь Фор, ещё не ставший Старым, пока новый король не решил столицу государства, выросшего из деревеньки древних поселенцев, перенести в новый, юный град. Одряхлел Фор, стал он Старым, вскоре покинули его последние жители. Только тени ходили меж руинами, пугая кроликов, пауков и филинов.
Но однажды вечером сюда пришёл наш отряд. Точнее, даже не пришёл — скорее, приполз, усталый…
— Он — ангел, и это всё объясняет, — вставил своё веское слово Сигизмунд, подсаживаясь поближе к костру. Затрещали сухие ветки, плюясь снопами искр.
— А я видел тень Палача, летевшего рядом с Анкхом, может, хранитель Равновесия помогал ангелу, а? — с надеждой вопросил Альфред. — Ведь…
— Что-то ты, Сигизмунд, слишком уж уверен стал, — вклинился в разговор циничный голос Шаартана, до того молча смотревшего на плясавшее меж дровами весёлое пламя. Костёр напоминал некроманту о былом, о годах его молодости, об изгнании…
А утром — за ним пришли. Хмурые воины городского совета, вставшие стеной впереди нескольких магов. Где-то там был и наставник Шаартана: юный некромант слышал его «петушившийся» голос.
— Идём, осквернитель, — не сказал, а отрезал один из стражников. Огрубевшие руки палача — и покрытая мозолями душа.
— Хорошо, — Шаартан хранил потрясающее, холодное как смерть спокойствие.
Юный некромант понимал, что это — конец. Эльвира, наверное, в тот же вечер рассказала родителям, что Шаартан пользовался какой-то непонятной силой. В городе была хорошо известна магия — и любимая вполне могла отличить «некру» от разрешённого магического искусства. Ведь с самого детства всех жителей города пугали историями об осквернителях духов предков, кровопийцах, пожирателях трупов…
А ещё холодным — даже ледяным — делало Шаартана осознание того, что его предала любимая. Человек, ради которой он хотел добыть луну и звёзды с небосклона, показать все чудеса мира, дозволенные и недозволенные, рассказать тысячу и одну историю старика Махтуна, отправиться в путешествие по Хэвенхэллу, каждый день удивляя и даря радость… Этот человек предал некроманта… Все слова о верности — во прах, все речи о справедливости (ведь некромант своей «некрой» спас девушку!) — в огонь, а веру — в бездну…
— Что вы смотрите на меня так, люди? — и всё-таки Шаартан не выдержал взглядов, убийственно колких, невообразимо злобных, приторно горьких взглядов соседей и знакомых. — Вы ненавидите меня за то, что я другой?
Молчание было ему ответом. Горькое, насмешливое, молчание сотен палачей… А дом сына Шары уже поднимали вверх дном, ища малейшие намёки на запрещённые манускрипты и предметы для сотворения магии смерти.
— Признаёшь вину? Не споришь, что ты — некромант? — бусинки хитрых глаз.
Кадий не отрывал прожигающего душу насквозь взгляда от Шаартана. Маленький, сухонький старик с громоподобным голосом и ужимками постаревшего арлекина. Суд был скор, но каким ещё он мог быть? Не любят люди того, чего понять не в силах, стараются отделаться побыстрее, а после руки вымыть, да потщательней. Вот и этот седобородый, лысый как перепелиное яйцо кадий намеревался отделаться от Шаартана побыстрее.
— Даже если б не признал — обвинили бы, шутя, шуты старинных драм…
Юный некромант как никогда был близок с сумасшествию. Пускай его лицо казалось глаже зеркала, спокойней покрытого кромкой льда озера — но внутри… О, внутри Шаартана дымили горнила тысяч бездн, бурлила, магма души, надрывались клапаны и шестерёнки сердца. «И она — предала… За то, что я не маг и не герой, не дервиш, не поэт, не человек, не зверь — за то, что я иное…»
Разум сына Шары вот-вот должен был пасть в неравной битве с сердцем — но конец этого боя отодвигался в вечность. С того дня Шаартану предстояло каждый день бродить по кромке, по тонкому лезвию между умопомрачением и нормальностью, и, что хуже всего, это тонкое лезвие шло чрез сердце, разбитое сердце юного некроманта.
— Да он — сумасшедший! Его предки наказали раньше людей! — кадий, похоже, ликовал! Как же, для потерявших свой рассудок было наказание придумано давным-давно. — Повелеваю, именем Закона и обычаев, изгнать прочь заклеймённого небесами Шаартана, сына Шары, в пески и барханы, дабы не разносил своё проклятье по нашему славному городу! Кад!
Кадиев в городе Шаартана потому и звали кадиями, что произносили они в конце приговора одно короткое слово: кад. Виновен…
— Да, я виновен в том, что людям верил, что — любил, что — ждал… — Шаартану уже было всё равно, что с ним сделают. Любовь… Потеряна любовь, разбито сердце. Прочь…