Ан нет. Не прыщ. Клещ, скотина, цапнул. Выбираюсь из землянки. Над миром — туман. Подхожу к столу. Дежурные варят овсянку. Прав Еж. Дети — уроды, а бабы — козлы. Рита сидит за столом и чего-то пишет. Остальные еще дрыхнут. Еж храпит так, что труба у печки ходит.
— Рит, я этот клейстер жрать не буду… — угрюмо говорю я, подойдя к столу. — По трем причинам. Я не англичанин, я не Ксюша Собчак, и у меня аллергия на нее.
— На Ксюшу?
— На кашу!
— Ну не жри… — флегматично отвечает Рита. — Хочешь я тебе 'Губернаторской' каши дам?
— Давай. Две, — соглашаюсь я.
— А две за что? — Рита не отрывается от твоих бумаг.
— А меня клещ цепанул и у меня этот… как его… бруцелезз. Нет… Ботулизм. А! Менингит!
— Энцефалит у тебя. Подожди, протокол допишу.
Рита заполняет протокола эксгумации. С каждым годом они становятся все больше и больше. В этом — уже на четырех страницах формата 'а-четвертый'. Каждый год что-то новое. Если внесение координат GPS еще можно понять, то, как понять графу 'Определение возраста останков по сохранности черепных швов'? Как правило, подобные графы заполняем от балды.
— Я ж сдохну на глазах! — возмущаюсь я для вида. Сам же набираю кипятка и делаю себе кофеек. Чтобы уничтожить поганый вкус обочин бразильских дорог, максимально переслащиваю его. Ну и из фляжки плескаю немного…
— Может, бальзаму тебе?
— Нафиг. Детям оставь. Я все одно сдохну сегодня-завтра. Уже начинаю. Между прочим!
— Ага… — кивает Рита.
— Вы меня прихороните около землянки, ладно? Я буду по ночам приходить, девок щупать.
Рита смеется:
— Мы кол забьем в могилку, чтобы не ползал тут старый ты хрыч.
— Тебя тоже щипну, не волнуйся.
— Тьфу! Детей бы постыдился! — Рита 'как бы' укоризненно смотрит на меня. Сама смеется.
— Кого стыдиться? Этих стыдиться? — киваю я на дежурных. Дежурят сегодня пацан по имени… А и не помню. И Светка — симпатичная девица семнадцати лет. Ничего такая. Глупенькая, правда, но как все в этом возрасте. Подрастет — поумнеет. В дочки мне уже годится.
— Да эти всю ночь шубуршали в своем углу. Вон, у Светки губы до сих пор пухлые и покусанные…
— Чегоооо? — возмущается Света.
Я, сам для себя неожиданно, выдаю:
— Эх ты, Света, Света — губы для минета…
И тут же получаю по лбу ложкой. От Риты:
— Старый ты хрен!
Света краснеет и раздувает ноздри, пацан хихикает, Рита сдерживает смех и изображает гневное лицо, а я ворчу:
— Вот уж… Перед смертью и помечтать нельзя…
— Маргарита Олеговна! — Светка воспринимает мои слова как очередной похабный комплимент и возмущенно смотрит на Ритку, ища спасения. Она машет рукой и продолжает писать.
А я равнодушно пью свой кофей.
И решаю поразвлекаться.
Когда Светка нагибается, чтобы помешать овсянку — я демонстративно поворачиваюсь к ней лицом и громко цокаю:
— Тц, тц, тц…
— Что!? — оборачивается она.
— Ни что. Красиво.
Девка злится. Отходит в сторону, но туда идет дым. Отходит в другую, снова нагибается, чтобы помешать овсянку. А то пригорит же!
Мне лень сидеть просто так. Поэтому я встаю, захожу с тыла и снова цокаю.
Светка аж подпрыгивает.
— ЧТО?
— Ни что! Не красиво!
Светка пыхтит изо всех сил, не зная, что сказать.
— Никогда не поворачивайся ко мне задом, — нравоучительно говорю я.
— Почему? — задает наивный вопрос девчоночка.
— Скоро уже узнаешь, — опять ляпаю я.
На этот раз Рита не выдерживает и бросает ручку:
— Иди-ка сюда Дед, я тебе клеща вытащу. А то завтрак пригорит.
— Вот давно бы так… — удовлетворенно ворчу я и стягиваю свитер с футболкой.
Операция шла ровно минуту. Через эту минуту невинно убиенный клещ был брошен в костер, а ранка замазана зеленкой.
— Рита, — интересуюсь я. — А клеща-то ты живого, поди, в костер кинула? Ему же больно там!
— Он сдох от твоей крови, — немедленно парирует она. И продолжает водить зеленкой по спине.
— Стой так! — командует она мной.
Я покорно стою. Я догадываюсь, что она сейчас сделает. Сфотографирует спину с надписью 'Я — козел!' Старый прикол.
Пусть фотографирует.
Это я только делаю вид, что ворчу.
На самом деле, я люблю их всех. И если они захотят посмеяться надо мной — пусть смеются. Мне ни капли не обидно. Наоборот. Даже приятно.
— Теперь у меня еще и воспаление легких… — бурчу я, натягивая футболку и свитер.
— Олигофрения у тебя. И старческий маразм, — парирует Рита, опять садясь за свои бумаги.
— И спермотоксикоз. Есть чего-нибудь от него?
— Жена от таких болячек помогает… — вставляет Света и тут же нарывается.
— Ты-то откуда знаешь, дитя порока? — изумляюсь я.
Сразу сообразить она не успевает. Я ей не даю думать:
— Небось, Ваньку от него сегодня лечила? — О! Я нечаянно вспомнил имя паренька.
Парень хоть и мелкий, но в игру включается:
— Да что там помогала, всего две процедуры было…
Теперь его очередь настала. Я тут же переношу огонь:
— Что Вань? Рука устала? Вот такие они девки, да… Помурыжат и в кусты сбегают. А кустах кто? А в кустах ленивый Дед лежит…
— Дед, я, между прочим, все жене расскажу, — грозится Рита.
— Ей понравится, да! — довольно киваю я.
Жена у меня с замечательным чувством юмора. И эта угроза не имеет никакой силы. Впрочем, Рита это прекрасно знает.
За разговорами я делаю кофе и Ритке. Не в благодарность за клеща. Просто так. Щедро плескаю ей того самого бальзама на сорока травах.
И тут из-за спины Ритки нарисовывается Наташка. Да не просто Наташка. А такая же похабница как и я. Афоризмы из нее сыплются еще больше чем из меня.
И тихим таким голосом затягивает песенку из репертуара девяностых. Только со своими словами:
— Женское пьянство — это не излечишь! Рита, ты же жизнь свою калечишь!
— Да тьфу на вас всех! — ржет Рита уже во весь голос. Красивый у нее голос, кстати. И поет она красиво. Вечерами. Как-нибудь, надо будет спеть с ней. После Вахты.
Вот так и проходит время от подъема через завтрак.
Мужики снова собираются сходить на поле.
Я — остаюсь в лагере. Жду Сашу с его помпой. Обещался же привезти. Вот и сидим, ждем. Я снова читаю книгу, и курю, курю, курю… Иногда почесываю спину. Скотский клещ… Прививки от энцефалита у меня нет. Да и клещ-то меня кусает второй раз в жизни. За двадцать лет походной жизни. Вру. За двадцать два года. Из них пятнадцать поисковых. Пока пятнадцать, дай Бог.
Мужики ушли. Наташка подсаживается рядом:
— Чего читаешь?
Я молча показываю ей обложку. На ней написано: 'Константин Симонов. Живые и Мертвые'. Другие книги тут не читаются.
