«Там прохладно, – говорил он. – Там вы найдете свою гривну!»
«У меня она есть», – отвечала я, показывая Филуману, которая извитой змейкой лежала у меня на ладони.
«Но это же Филумана! – смеялся лыцар. – А я говорю про вашу гривну!»
«Вы правы, княгиня, – подключался к разговору серебристо-зеленый Михаил, облитый лунным сиянием, как хрусталем. – И прав я. Получается – мы оба правы!»
«Вы не можете так говорить, – возмущался лыцар Покойный. – У вас в шее дырка!»
«Но я говорю про княгиню!» – не отступал Михаил.
«А почему вы не спросите меня саму?» – удивлялась я.
Но меня никто – совсем никто! – не слышал, потому что все спали, а странное звездное небо не умело разговаривать.
И это уже был не сон.
Звезд на небе осталось совсем мало, оно светлело. Костер уютно потрескивал, и хотелось заснуть вновь. Но неужели Бок-ша не погасил все костры? Так и до пожара недолго!
Я хотела встать, но не смогла даже приподнять голову. Только повернула ее чуть в сторону.
Возле чуть теплящегося костра спал, свернувшись калачиком, какой-то полуголый, неряшливый человек. «Один из моих новых подданных?» – предположила я.
К черту подданных – почему я не могу встать?!
«Бокша!» – решила позвать я, но услышала только свой тихий, хриплый стон.
Меня связали! И засунули в рот кляп! Но кто, когда? Неужели преследователи догнали нас и захватили во сне?
Я еще раз попыталась шевельнуться и позвать Бокшу.
На мой стон человек у костра поднял голову, потом на четвереньках подполз, заглянул в мои открытые глаза и обра-дованно заорал прямо в ухо какую-то тарабарщину.
Он ликовал. И сообщал всем, что госпожа очнулась.
Вокруг стало очень много народу, все тарахтели не переставая, а я хотела видеть одного – Бокшу.
С большим трудом мне удалось совладать со своим голосом настолько, что я прошептала: – Бокша…
Несмотря на всеобщий гомон, человек рядом со мной услышал шепот и замахал руками так, что все смолкли. А потом начал долго и путано объяснять мне, что мой слуга ушел, что его нет, что звать его не надо…
«Как это ушел?» – не поверила я. Но уже только мысленно, опять проваливаясь в сон.
«Этого просто не может быть! Ант не может сбежать от хозяина!» – с этой мыслью я проснулась уже днем, когда ярко светило солнце.
– Этого не может быть! – сказала я громко. Ко мне подбежали, усадили, и я увидела гору дареных уток у моих ног. От горы шел ощутимый душок гнили.
– Нет, их делить и есть нельзя, – жестко сообщила я собравшимся. – Их нужно срочно выбросить, пока кто-нибудь не отравился.
Но оказалось, что уток никто из антов и не собирается есть. Нестройный хор мыслей вокруг меня свидетельствовал, что это моя, и только моя, еда.
– Значит, тогда отравлюсь я! – сказала я, – Не буду есть!
И снова оказалась неправа.
Выяснилось, что по их представлению эта еда мною уже была съедена – должна же была я чем-то питаться, пока лежала больная?
Интересное дело – «лежала больная…»
Судя по тому, что я и сидеть-то сейчас могу с трудом, я действительно лежала… Но сколько же это я провалялась, если приготовленное жаркое успело завонять?
Найденный в антовских головах ответ был таков: пятый день пошел.
Ох, ничего себе!
– Ну а свеженького вы мне поесть дадите теперь?
Без проблем! Мне тут же притащили двух подгорелых уток
Я ткнула пальчиком. Еще даже горячие. Но уж больно грязны были ручонки, которые мне их преподнесли… Придется на всякий случай снимать утиную кожу. В этом был и дополнительный смысл: конечно, утиные перья выдергивали – это было заметно, но выдергивали не настолько тщательно, как хотелось бы. Утки выглядели небритыми, как запойный алкоголик.
Я все-таки взяла одну из них. И выронила. Хотя ронять вовсе не собиралась.
«Что еще за чертовщина?» – успела подумать я, прежде чем обратила внимание, что, оказывается, пыталась взять утку только одной рукой – левой Вернее, мозг отдал команды обеим рукам, но откликнулась только левая.
Я скосила глаз на правую руку. Она была на месте. Голая – рукав платья почему-то оборван до плеча.
Я пошевелила плечом. Плечо исправно шевелилось. Пошевелила рукой. Никакого эффекта. Еще раз подергала плечом. От этого движения моя правая рука, до сих пор мирно лежавшая на каком-то валике из трав, соскользнула с него и брякнулась ладонью вверх на землю.
Я отчетливо видела ее ленивое падение, но ровным счетом ничего не почувствовала. Только плечо дернулось от тяжести руки, но опять-таки ощущение было совершенно с рукой не связано. Если б я не смотрела так пристально, решила бы, что кто-то сзади, невидимый, слегка тряхнул меня за правое плечо.
А сама-то рука!… Я только теперь разглядела, насколько она стала уродлива: в черных полосках вен, морщинистая дряблая кожа свисает с локтя складками… И волоски – боже мой! Отдельными кустиками по всей поверхности руки! Из каждого кустика торчат длинные седые пряди, слегка вьющиеся и от этого еще более отвратительные…
– А… а… – разевала я рот, не в силах сказать, не в силах понять и примириться.
Кто-то серый и грязный, подскочивший слева, залопотал что-то утешительное: мол, не страшно это, просто руки не будет, но жить можно. И жить долго – до самой зимы, а то, глядишь, может, и до весны дотянуть удастся!
– Я не хочу жить так долго с такой рукой, – пробормотала я. Язык заплетался, а мутный взгляд был пригвожден к изуродованной конечности, свешивающейся с плеча.
Некто сбоку продолжал тарахтеть не переставая, до меня доходило, что я должна поесть, тогда мне станет легче.
Перед моим лицом возникла заботливо поднесенная утка. Она ткнулась своим горелым боком в щеку, уколола губы щетиной. Я послушно открыла рот, прикусила утку зубами – и меня, наверное, вырвало бы, если б желудок не был так пуст. Забившись в сухих рвотных конвульсиях, я повалилась на бок, на эту свою отвратительную правую руку…
Жалобный гвалт, забурливший вокруг, я воспринять была уже не в состоянии.
Только когда меня вновь подняли и посадили, привалив спиной к чему-то твердому и выпуклому – похоже, просто к дереву, я разобрала, что им тоже хочется дожить до зимы А если повезет, то и до весны. Госпожа хорошая, она должна кушать, и тогда они все будут радоваться и пировать, наедаясь вволю жареными утками. И умрут только вместе со мной.
Опять этот идиотский кошмар! Ну почему я не могу умереть спокойно, в одиночестве? Почему я должна тащить за собой на тот свет целую ораву доверчивых полудурков?!
Я глубоко вздохнула пять раз, просчитала до десяти, открыла глаза и громким, четким голосом спросила: – Где Бокша?
Их мыслишки, иллюстрировавшие бессвязное лопотание, показывали Бокшу во всей красе: вот он утром склоняется надо мной, беспамятной, вот запрещает антам промывать воспалившуюся от стрелы рану на моей руке. Категорически запрещает – а ведь ил-то целебный! В нем водятся волшебные червячки-игрунцы, от них человек или умирает быстро и спокойно, или выздоравливает окончательно! Но раз большой человек, пришедший с госпожой (со мной, то есть), сказал: «Шаце-льзя-не-хер « – то они и не стали этого делать.
