— Он закрывается, — сухо бросила она, — его не то что районный, его Давид не раскусил. Помнишь Давида?
— Помню. Ну если он не смог, то и я не смогу.
— Я ему не рассказывала. Просто на пельмени пригласила. Он ничего не понял.
— Так, может, ты ошибаешься?
— Нет! — затрясла она челкой. — Не ошибаюсь. Видела. Он, как Юра это называл, знающий. Причем не ясновидец или целитель, а вроде вас с Юрием. Я же мать, — вдруг очень просто и естественно сказала она, — мне никто не нужен, чтобы узнать.
— Немедленно в инквизицию! — приказал Влад.
Тамара зажала уши ладонями:
— Ни за что!
— Чего ты боишься?
— Всего! — буркнула Тамара. — К нему и так учителя относятся без восторга. А если инквизиторы бумагу пришлют — совсем съедят.
— Переведи в другую школу.
— Куда? Ты вообще знаешь, о чем говоришь? Тут хотя бы языки преподают, математик сильный. И водку не пьют на задней парте. Он умный парень, ему в университет дорога, а где его еще подготовят.
— Позвони в центральную, — мягко посоветовал Влад, — там люди толковые. Афишировать не станут.
— Не хочу! — заорала Тамара. — Ты же видишь, что творится. Запреты на профессию…
— Выберет другую. Кому там «использование способностей» запрещено? Психиатрам? А ты мечтала, что у тебя сын психиатром станет! «На что жалуетесь, больной?» — «Это возмутительно, доктор! Мне до сих пор не подали моего любимого слона, хотя я вице-король…»
— Хватит!
— А еще в казино ему нельзя будет ходить. Радуйся! Не ходить в казино — единственный способ остаться в выигрыше.
— Не паясничай! Ты-то знаешь.
— А ты знаешь, что будет, если он кого-нибудь в драке приложит? Спонтанно? Без контроля?
— Догадываюсь, — бросила Тамара, — потому и прошу помощи. Последи за ним, а?
Владислав усмехнулся:
— Вот с этого и надо было начинать.
— А я этим заканчиваю. Ты поможешь?
Влад прошелся из угла в угол. Подошел к окну:
— И что дальше? Так и будешь сидеть с этим знанием?
Тамара молчала. Молчал и Влад. С улицы доносился собачий лай. Две шавки сцепились прямо в детской песочнице. Пухлый ребенок с красным ведром и совком радостно визжал — наблюдать за дракой было интереснее, чем лепить куличики.
— Хорошо, — сказал Влад, глядя, как дворничиха разгоняет драчунов метлой, — я послежу.
Тамара шумно вздохнула.
— При одном условии, — продолжил он, — если я говорю «да», ты тут же, немедленно, вот прямо сразу звонишь по телефону, который я дам.
— Хорошо, — быстро согласилась Тамара.
Владислав повернулся к ней:
— И это — обязательное условие. Как только, так сразу. Ночью скажу — звонишь ночью, там круглосуточно дежурный сидит. Договорились?
— Хорошо, — протянула она, и Влад чуть не взорвался.
Он подошел вплотную, положил ладони на спинку стула, нагнулся к лицу отшатнувшейся женщины и заговорил очень спокойно. Хотя внутри его все кипело.
— То, что инквизиторы ничего не нашли, не значит ровным счетом ничего. По слогам повторяю — ни-че-го. Ему сколько сейчас? Пятнадцать? Шестнадцать? Ты понимаешь, что с ним происходит? Его в любой момент прорвет, а когда — никто не знает. Хорошо, если когда он с бабой в койке… Ах, прости, когда он с девочкой в кино будет сидеть, на эту тему мы тоже не говорим, это еще неприличнее «способностей». Плохо — если в драке. Потому что он тогда убить может. Просто не поймет, что происходит. А ты делаешь все, чтобы он не узнал. Потому что ты эгоистичная дура и тупая мещанка.
Тамара сидела совершенно ополоумевшая. Неподвижная, погруженная в себя. Влад надеялся, что хоть что-то до нее дошло. По крайней мере, когда он еще раз переспросил: «Ты позвонишь?», она протянула свое «хорошо» совсем с другими интонациями.
— Вот и чудесно. Ты меня подождешь или пойдешь?
— Что?
— Насколько я помню, — сказал Влад, — по субботам школа работает.
— Уроки до трех. Адрес запишешь?
— Заречная, семь. Евдокимов в другую свое дитя не отдаст.
В прихожей Тамара подкрасила губы, пригладила челку, поправила клипсы. На редкость непрошибаемая особа!
— Все-таки ты редкая свинья, — грустно заметила она.
— Ты мне льстишь. Самый заурядный гад.
На пороге она обернулась:
— Спасибо.
— Пока не за что. И… Тома, мы договорились?
— Договорились, — вздохнула она.
Процокала каблучками но ступенькам и растворилась в хрустальном сентябрьском дне, так похожем на тот, в котором они были молоды, Юрий — жив, а со сцены звучало:
Боль твоя станет росою
На весенней траве,
День твой будет спокоен
И в сердце — свет.
Ввысь улетит птица,
В небе тревоги нет,
Будут добрые лица
Глядеть ей вслед.
Птичий путь не отмечен,
Солнечный луч угас,
Каждый весенний вечер
Дан только раз.
В небе птицы-надежды
Гнезда свои совьют.
Да не покинет нежность
Любовь мою.[1]
Пластинку, на которой была эта песня, он разбил года два назад, фильм, в котором ее пела похожая на Тамару артистка, давно не показывали, а сам он был не молодым сентиментальным лейтенантом, а циничной сволочью, и полагалось ему не предаваться ностальгии, а выполнять, что обещал.
* * *
Двор встретил его неожиданно летним теплом. Август выдался прохладный, но в сентябре природа словно решила наверстать упущенное. Сполох желтых листьев кривенькой березки казался недоразумением — солнце просто кричало о том, что передумало, пошло вспять, зимы не будет. Влад порадовался, что не стал надевать куртку.
Проходившая мимо дворничиха радостно кивнула в сторону вновь сцепившихся собак:
— Во балаган у нас с утра сегодня!
Дворничиха была Владиславу симпатична. Она всегда оставалась жизнерадостной, не сплетничала о жильцах, не страдала предрассудками насчет магов и двор содержала в чистоте. Кивнув в ответ, он вышел на тихую улицу, носившую название Кленовая, хотя на ней отродясь не росло ни одного клена.
До школы можно было дойти минут за пятнадцать быстрым шагом. Влад вышел заранее, чтобы появиться возле объекта загодя, вжиться в пейзаж и оценить обстановку, но времени вполне хватало на небольшую прогулку. На углу стояла тележка мороженщика, и Владислав не отказал себе в удовольствии слопать порцию пломбира. Ближе к Народному краснолицый расклейщик лепил к тумбе афишу с изящным красавцем в золотой маске. Выходило это у него плохо, бумага морщилась, клей капал с кисти на штаны. Наконец расклейщик управился с нелегким делом, облегченно выдохнул порцию перегара и оперся прямо на тумбу, надежно приклеившись к причудливым буквам, гласившим: «Впервые в городе… чудеса без чудес! Антонио Верде!» На вторую такую же афишу, на соседней тумбе, какая-то гражданка уже деловито ляпала объявление, написанное чернильным карандашом: «Продаю кравать».
