Вот он я, стою, а мой племянник…
Разложение уже сожрало половину лица Хель, там сквозь истончившуюся плоть проступали кости.
— Ещё совсем чуть-чуть, — прошептала она. — И, Нарви, муж мой, я тебя увижу.
— Никого ты не увидишь. — Óдин шагнул к ней, поднимая молот. — Но я милостив. Ты умрёшь быстро и без мучений.
Губы Хель почернели и испарились, обнажив зубы и челюсти, голос звучал еле слышно, однако страха в нём так и не появилось:
— Повернись, дядюшка.
Руки её полыхнули — но пламя это словно бы состояло из одного только дыма. Плоть исчезла, оставляя нагие кости, Хель закричала, словно захлёбываясь хлынувшим из груди плотным серым паром. Исполинская туша павшего волка содрогнулась, огромные лапы согнулись, подобрались, отталкиваясь от земли.
Мёртвые глаза вновь открылись, однако в них не было даже сакраментального багрового огня — лишь пустота, тьма да тёмный дым, сочившийся из провалов в черепе.
Отец Дружин размахнулся. Они с волком ударили друг в друга разом, сияющий молот раздробил в пыль громадный, словно котёл самого Эгира, череп, разнёс вдребезги позвонки — и послушно рванулся обратно, в метнувшую его руку.
Но и клыки Фенрира, каждый размером с копьё, насквозь пронзили грудь Старого Хрофта.
В первый миг он не поверил, он даже не ощутил боли. Напротив, стало очень-очень легко, свободно и спокойно — я сразил оживлённого чарами кадавра, я победил!..
Он хотел повернуться, посмотреть в глаза Хель — если у дочери Локи ещё оставалось бы, чем смотреть — и вдруг ощутил, что падает, что со всех сторон наваливается темнота, что всё горит огнём и ноги уже не повинуются.
Он понял.
У него хватило ещё сил обернуться и гаснущим взором увидать, как молот словно сам собой отделился от его ладони, пролетел ослепительной, разбрасывающей снопы искр, звёздной кометой, врезался в Хель — собственно, уже не в Хель, а в груду слабо шевелящихся, полуобнажённых костей. Брызнули их осколки, вспыхивая, словно сухие листья.
— Я… тебя… достал…
— Спасибо, дядюшка, — услыхал он негромкое, печальное и умиротворённое.
Над останками жуткой великанши поднялся призрак — юная и прекрасная дева с пушистой косой ниже колен, в празднично расшитой рубахе, с налобником и всеми височными кольцами, положенными при свадьбе. Чуть колыхнулся длинный подол.
— Прости меня, — нагнулась она к распростёртому Хрофту. — Я ненадолго тебя переживу. Но зато я побуду с Нарви. Хоть немного, но побуду.
Она выпрямилась, широко раскинула руки, словно пытаясь обнять всё вокруг:
— Я исполнила твою волю, великий! Исполни и ты своё обещание!..
Отец Дружин умирал и никак не мог умереть. Огонь немилосердно терзал его развороченные внутренности, однако древний Ас всё равно успел увидеть бегущего навстречу Хель юношу, узнал в нём того самого Нарви, единокровного брата Хель, взятого ей в мужья.
И закрыл глаза.
Сила покидала его, страшная, великая сила Древнего, рвалась на свободу. То ли творить новые миры, то ли сжигать старые — он отдавал всё, всю кровь, до последней капли.
Ему уже случалось хаживать по самому краю пропасти небытия. Он висел, пронзённый собственным копьём, на ветвях священного ясеня; он погружался в источник магии, забивший в Асгарде Возрождённом; но сейчас его час и впрямь настал.
Прощайте, асы. Прощай, Рандгрид, дочь моя. Прощай…
Волк и Óдин замерли, застыли. Всё вокруг них — овраг, бревно, в него провалившееся, лес — стало таять, распадаться серой бесцветной и бесформенной мглой.
Последними исчезли кости Хель.
А тела Старого Хрофта и волка Фенрира так и оставались висящими в пустоте, и, случись тут способный по-настоящему видеть маг, он разглядел бы медленно поднимающийся ввысь вихрь, светлый, едва заметный на сером фоне; он уходил высоко, очень высоко, властно раздвигал плотные занавесы, исчезая там, где медленно кружили, плавно вздымая и опуская крылья, Белый Орёл с Золотым Драконом.
Император
Серебряные Латы наступали мерно, неколебимо — столь же совершенная боевая машина, как и хирд гномов. Ну, почти столь же.
Эльфы пытались отступать. Стреляли, отбегали, тянули тетиву, целились, отпускали; но первый и лучший легион Империи этим не удивить. Тем более, если перед строем, несмотря ни на что, шагает сам Император в знаменитых от моря и до моря доспехах с вычеканенным на груди царственным змеем, коронованным василиском.
Левая рука, охваченная той самой латной перчаткой из кости неведомого зверя, онемела почти до плеча, однако эльфийские стрелы так и не пробили удерживаемой Императором незримой преграды, прикрывшей легионный строй.
На первый взгляд казалось — легконогие стрелки могут отступать и отступать, и под жалящей тучей тяжёлая пехота рано или поздно остановится, сломается, повернёт или, того лучше, рассыплется.
Серебряные Латы не останавливались, не поворачивали и уж тем более не рассыпались. Шагали и шагали мерным своим шагом, каким умели покрывать лигу за лигой, в полном вооружении, пока их «лёгкие» противники не выдыхались в своём беге. Или пока у них не кончались стрелы с дротиками. Или пока им в бок или в спину не ударял резервный легион.
Но здесь не было резервных легионов, и отступлению эльфов ничто помешать не могло. Император, правда, надеялся, что колчаны у тех опустеют. Призванные на битву Орлом и Драконом не испытывали ни голода, ни жажды, но кто знает, распространяется ли это и на неисчерпаемость боевого припаса?
А потом кто-то осторожно так постучал в двери его сознания.
Глянули в упор миндалевидные глаза на заострённом, хищном, но и прекрасном лице.
Шевельнулись тонкие губы, дрогнул меж ними розовый язычок.
«Умри», — отчётливо разобрал Император.
Смерть обычно является с холодом. Холодна раскрытая могила. Холоден остывший труп. Жизнь — это тепло; не-жизнь — лёд. Однако эльфийская колдунья слала не хлад, но жар.
Жар висящего в зените солнца, что убивает всё живое в песчаных пустынях.
Полыхание погребального костра, очищающего кости от плоти.
Кровь вскипает и испаряется. Жилы лопаются, глаза вздуваются и вытекают парой чудовищных и последних слёз. Жизнь разлетается, подобно золе, раздуваемой ветром. Жизненная сила вспыхивает и сгорает, не оставляя даже пепла.
«Улетай! — скомандовала эльфийка. — Улетай, гори, сгорай, ты свободна!..»
«Я тебе покажу „свободна“», — строго подумал Император.
От костяной перчатки рванулся спасительный холод. Жгучий мороз, словно в зимнюю полночь, растёкся по жилам, сковывая разбушевавшуюся кровь.
Владыке Мельина почудилось, что на пальцах с треском лопается вдруг наросший там ледок — нет, показалось, показалось…
Холодная стена его собственной воли теснила пришелицу, и вся её огненная сила не способна была растопить ледяную броню Императора.
Ах, ну да, конечно же — ведь там, в «настоящем» мире, он умер. И жив лишь
