Потом к нам пришли сменщики и сказали, что никакого нашествия не будет, зато со стороны "Войковской" к нам приедет посольство на дрезине, запряжённой собаками-мутантами.
Собаки там говорящие, заметил рассказчик, как что-то само собой разумеющееся.
Ему возразили, что собак никаких там быть не может, а вот не могли ли они приехать на человекоподобных роботах? В итоге все стали соглашаться с тем, что вряд ли посольство приехало на роботах, скорее всего, это просто сами роботы. То есть нам прислали связных человекоподобных роботов.
Я чуть не плюнул с досады. Не спорить же с ними! Хотя чёрт разберёт этих авиационных инженеров. Говорили, что они, защищаясь от мутантов, пытались через разлом проникнуть в тоннель, сняли с испытательных стендов конструкторского бюро "МиГ", что было неподалёку, реактивный двигатель от истребителя, смонтировали его в тоннеле соплом наружу да и выжгли всех упырей.
Потом окажется, что не человекоподобные, но всё-таки роботы, что не с посольством, а так, с какой-то информацией… Но понять сейчас было ничего невозможно. Хотя то, что авиаторы хотят с нами помириться, само по себе было новостью. Правда, новостью траченной: каждый год все надеялись, что они придут мириться, и каждый раз оказывалось, что никто к нам не пришёл.
Я ушёл проверять автоматические кормушки – там был обрыв, и на дальних рядах не работал лоток автоматической подачи корма. Когда я вернулся, то застал свинарей, сгрудившихся на платформе. Все ждали гостей…
И вот они появились… К "Соколу" приехала дрезина с тремя пришельцами. Один, впрочем, лежал пластом среди ящиков. Его скосил очередью наш бдительный охранник. Я думал, что охранник получит благодарность, но его чуть не расстреляли. Оказалось, что пришельцы пришли по каналам Д-6, секретного метрополитена, прямо от Курчатовского института, и подавали все положенные условные сигналы. Сигналы действительно были. Я помню, когда я ходил в дозор на "Соколе", мне как-то зачитывали список условных сигналов, что могут подать люди с той стороны. Но лет десять никто никаких гостей оттуда не видел, и все забыли, как выглядят эти дробные вспышки фонаря и как звучат условные слова.
И вот охранник с перепугу дал очередь из автомата, нарушил сразу несколько положений Устава караульной службы. А теперь перед нами появилась дрезина с двумя гостями и одним полутрупом. Седой человек лежал на железном полу и стонал, закрыв глаза. Когда его отгружали в лазарет, я обратил внимание, как непроизвольно дёргается его нога, елозит по металлу каблуком и никак не может успокоиться.
Не жилец, подтвердил мою догадку Владимир Петрович. До завтра не дотянет. Так оно и вышло.
Несколько раз я проходил мимо конторы, где заперлись пришельцы и говорили с начальником станции.
Потом на наших глазах с тележки разгрузили десятка два ящиков. В одних я безошибочно угадал цинки с патронами, причём было видно, что это не старые запасы, а вполне только что закатанные маслята. Не помню уж, кто научил меня слову "маслята", но оно мне, человеку мирному, ужасно нравилось. Разговоры шли до вечера, а вот на следующий день случилось самое странное.
Меня вызвали в контору совсем по другому поводу: что-то непонятное происходило с консервирующей машиной, банки выходили негерметичные. Мы тут были не виноваты, проблема была в дефектной жести, которую мы получали через ганзейский союз. Я дожидался своей очереди, сидя на табурете в коридоре, как вдруг из закутка вышли все трое: наш начальник, лысоватый человек в больших, искажающих лицо очках и невысокий азиат.
– Это всё бессмысленно! – сказал очкарик, причём было видно, что хотя он говорит спокойно, но при этом еле сдерживается. – У нас был пилот, а теперь у нас нет пилота. Вы можете нам найти пилота?
Начальник что-то пробурчал. Я впервые видел начальника станции "Сокол" в таком виде.
Это он, бывало, вызывал к себе и распекал нерадивого работника, а тут какой-то никому не известный тип ледяным тоном, но в бешенстве отчитывал начальника:
– На Кольцевой линии вы будете искать пилота год, а мы перекинем ваш тумблер через месяц. Нет, вы не можете родить пилота, я понимаю. Но откуда он возьмётся?
И тут я сделал то, чему потом сам удивлялся. Конечно! Если бы я увидел со стороны, как такое сделал бы Владимир Павлович, то я не удивился бы, а просто подумал, что день уже прикатился от обеда к вечеру и он совершенно пьян. Но Владимир Павлович, как бы ни был пьян, никогда бы такого не сделал. Уж скорее своды метрополитена рухнули бы на нас. Или я видал женщин с "Динамо", на которых раз в год находила какая-то необъяснимая тоска, и они делали совершенно непонятные вещи. Одна пришила свою руку к свиной шкуре автоматической швейной машиной. Когда её вели прочь наши санитары, то она блаженно улыбалась. И эта улыбка была одной из самых страшных картин, что я видел. Иногда мы были наблюдателями того, как люди сходили с ума, особенно в первые три-четыре года пребывания под землёй. Но тут главным действующим лицом был я сам. Какой-то морок вёл меня, и я, будто сбрасывая тяжёлую прорезиненную накидку от защитного комплекта, освобождаясь и делая вдох полной грудью, встал. Я встал со своей табуретки и сказал:
– Я пилот.
Отчётливо помню, что я сказал это не очень громко, но тишина, которая сразу же наступила, вдруг больно ударила меня по ушам. Начальник станции глядел на меня довольно тупо, до конца не понимая, что случилось. Я первый раз в жизни удивил Бутова и это бы я запомнил навсегда. Это стало бы главным событием моей жизни, про меня рассказывали бы легенды, но последующие события были куда круче. Лысоватый очкарик впился мне в глаза.
Очень нехороший у него был взгляд. Какой-то оценивающий. Так свинари смотрели на наших элитных свиней, перед тем как шарахнуть им электродом в сердце с любовью и жестокостью, слитыми воедино.
– Сколько. У вас. Часов. Налёта, – выдохнул в несколько приёмов очкастый.
– Десять, – сказал я.
Его лицо набрякло, мышцы как-то поплыли и поехали вниз, как оплывает парафин на жару. Понятно, что "десять" ему не понравилось. Ещё меньше бы ему понравилось, если бы он узнал, что у меня часов самостоятельного налёта нет новее. Не было у меня самостоятельного налёта, и по возрасту быть не могло, но возраст после двадцати лет жизни в метро был у нас всех стёрт.
Однако я понимал, что в мире что-то тронулось. Что-то произошло такое, что непоправимо изменило мою жизнь.
– Планеры? Дельтапланы?
– Нет, ответил я. Як-18Т. Учебный.
Очкастый вдруг склонил голову набок и, почти положив её на плечо, стал смотреть на меня как бы из положения лежа.
