Последнее, что помню, — как изумительной красоты серебристо-зеленая бабочка, описав широкую дугу, садится мне на запястье.
Сквозь сон слышу шум дождя, барабанящего по крыше нашего дома. Просыпаться не хочется: приятно лежать, тепло укутавшись в одеяла, в безопасности. Смутно чувствую, что болит голова. Конечно, я подхватила грипп, и поэтому меня не будят, хотя я сплю, наверное, уже очень долго. Мамина рука гладит мою щеку. Обычно я ей этого не позволяю: не хочу, чтобы она знала, как мне не хватает ее ласки. Как мне не хватает ее самой, с тех пор как я перестала ей доверять. Потом я слышу голос, чужой голос, не мамин, и мне страшно.
— Китнисс, Китнисс, ты меня слышишь? Я открываю глаза, и чувство уюта и безопасности тает как дым. Я не дома, не с мамой. Я в полутемной, холодной пещере, где у меня мерзнут ноги и пахнет кровью. Передо мной появляется худое, бледное лицо какого-то парня, я пугаюсь, потом узнаю его:
— Пит.
— Привет, — говорит он. — Рад снова видеть твои глаза.
— Я долго была без сознания?
— Точно не знаю. Я проснулся вчера вечером, а ты лежишь рядом в жуткой луже крови. Сейчас кровотечение, кажется, прекратилось, но я бы на твоем месте не пытался вставать.
Осторожно приподнимаю голову; она забинтована. От одного этого движения мне сразу становится дурно. Пит подносит к моим губам бутыль, и я жадно пью.
— Ты идешь на поправку, — говорю я.
— Еще как. Штука, которую ты мне вколола, делает свое дело. Сегодня к утру опухоль почти прошла.
Кажется, Пит не сердится за то, что я его обманула, подсунула ему снотворное и убежала на пир.
Хотя, возможно, он меня просто жалеет, потому что я такая слабая, а потом еще задаст мне перцу. Как бы то ни было, сейчас он сама доброта.
— Ты ел?
— Угу. Слопал три куска грусятины и только потом понял, что надо экономить. Не волнуйся, теперь я на диете.
— Все в порядке. Тебе надо есть. Я скоро пойду охотиться.
— Только не слишком скоро, ладно? Теперь моя очередь заботиться о тебе.
Выбора у меня нет. Пит кормит меня кусочками грусятины и изюмом, поит водой. Потом растирает мне ноги, чтобы они согрелись, укутывает их своей курткой и по самый подбородок застегивает спальный мешок.
— Твои ботинки и носки еще сырые. При такой погоде не скоро высохнут, — говорит он.
Гремит гром. В щель между камнями видны всполохи молний на небе. Сквозь трещины в потолке протекает дождь; Пит сделал у меня над головой навес из пленки.
— Интересно, зачем это все устроили? Грозу, дождь. Точнее, для кого?
— Для Катона и Цепа, — отвечаю я уверенно. — У Лисы наверняка есть где спрятаться. А Мирта... она собиралась меня мучить, но тут...
Мой голос замирает.
— Я знаю, что Мирта погибла. Видел ее вчера в небе. Ты ее убила?
— Нет. Цеп проломил ей голову камнем.
— Хорошо, что ты ему не попалась.
Воспоминания о пире накатывают со всей силой. Я чувствую тошноту.
— Я попалась. Он меня отпустил, — говорю я. И потом, конечно, рассказываю остальное, все то, что до сих пор держала в себе, потому что Пит был слишком слаб для расспросов, а я была еще не готова пережить это заново. Взрыв, боль, смерть Руты, мое первое убийство и хлеб от Одиннадцатого дистрикта. Все, без чего нельзя понять случившееся на пире и то, как Цеп вернул мне долг.
— Он отпустил тебя, потому что не хотел оставаться в долгу? — искренне удивляется Пит.
— Да. Ты, возможно, не поймешь. У тебя всегда было всего вдоволь. Если бы ты жил в Шлаке, мне не пришлось бы тебе объяснять.
— Да и не пытайся, чего уж там. Куда мне понять своим умишком.
— Это как с тем хлебом. Наверное, я всегда буду тебе должна.
— Хлебом? Каким хлебом? Ты что, про тот случай из детства? —спрашивает Пит. —Думаю, теперь-то уж о нем можно забыть. После того как ты воскресила меня из мертвых.
— Ты ведь даже не знал меня. Мы никогда не разговаривали... И вообще, первый долг всегда самый трудный. Я бы ничего не смогла сделать, меня бы вообще не было, если бы ты мне тогда не помог. И с чего вдруг?
— Сама знаешь с чего, — отвечает Пит. В голове плещется боль, когда я качаю головой. — Хеймитч говорил, что тебя непросто убедить.
— Хеймитч? А он тут причем?
— Ни при чем... Так значит, Катон и Цеп, да? Наверное, будет нескромно надеяться, что они одновременно прикончат друг друга?
Шутка меня только расстраивает.
— Мне кажется, Цеп славный парень. В Дистрикте-12 он мог бы быть нашим другом, — говорю я.
— Если так, то пусть его лучше убьет Катон, — мрачно отвечает Пит.
Я вообще не хочу, чтобы кто-то убивал Цепа. Не хочу, чтобы кто-то еще умирал. Такие рассуждения не для арены, не для победителей. Как я ни сдерживаюсь, на глазах у меня выступают слезы.
Пит смотрит на меня с тревогой:
— Что с тобой? Очень больно?
Я не называю настоящую причину, но говорю правду. Правду, которая больше похожа на минутную слабость, а не на окончательное поражение.
— Я хочу домой, Пит, — произношу я жалостливо, как ребенок.
— Ты поедешь домой. Обещаю. — Пит наклоняется и целует меня.
— Я хочу прямо сейчас.
— Знаешь что, — говорит он, — ты сейчас заснешь, и тебе приснится дом. А потом оглянуться не успеешь, как будешь там на самом деле. Идет?
— Идет, — шепчу я. — Разбуди меня, если надо будет покараулить.
— Не беспокойся. Я хорошо отдохнул и здоров благодаря тебе и Хеймитчу. И потом, кто знает, сколько ещё это продлится?
О чем это он? О дожде? О передышке, которую он нам дает? Или об Играх? Мне слишком Грустно, и я слишком устала, чтобы спрашивать.
Когда Пит меня будит, снова вечер. Дождь превратился в ливень; вода с потолка уже не капает, а течет струйками. Под самую сильную Пит подставил банку. Мне стало лучше; я уже приподнимаюсь, почти не чувствуя головокружения, и просто умираю от голода. Пит тоже. Он явно не мог дождаться, пока я проснусь, чтобы поесть вместе.
Еды немного: два кусочка грусенка, немножко разных кореньев и горсть сухофруктов.
— Оставим что-нибудь на завтра? — спрашивает Пит.
— Нет, давай доедим все. Мясо и так уже давно лежит, не хватало нам еще отравиться.
Я делю еду на две равные части. Мы стараемся есть медленнее и все равно управляемся за две минуты. Желудок недовольно ворчит.
— Завтра идем на охоту, — говорю я.
— От меня толку мало, — отвечает Пит. — Я никогда раньше не охотился.
— Я буду убивать, а ты готовить. Еще ты можешь нарвать зелени и ягод.
— Хорошо бы тут рос какой-нибудь хлебный кустарник.
