Короткие гудки втекли в ухо, впились в сознание, оборвали что-то внутри. Разрезали тонкую нить, держась за которую я шел сюда через все безумие проснувшегося мира, через боль и жуть, через озверевший город, через проржавевшее насквозь время и до неузнаваемости искореженное пространство.
— Алло… — беспомощно прошептал я, глядя на опустевшие палочки антеннок в углу экрана. — Алло.
Тихо.
Мобильник выпал из ослабевших пальцев. Подпрыгнул и застыл на ступеньке.
Зачем я принес его сюда? Зачем взял с собой? Почему не выбросил еще тогда, на Киевском шоссе? Чтобы услышать, как рвется связь с реальностью?
— Ненавижу тебя, — обронил я, понимая, что вещь ни в чем не виновата. Что внезапно заработавший кусок пластика с микросхемами — тоже всего лишь жертва взбесившегося мира. Но что-то черное все равно рвалось изнутри, вымораживая артерии. — Ненавижу.
Каблук расплющил мобильник легко. Словно тот был сделан из картона. Какая-то деталь отлетела в сторону и застряла в паутине у позеленевшей от плесени батареи.
В груди полыхала страшная, холодная ярость.
Я еще не дошел.
Эля ждет.
Крепко ухватившись за перила, я двинулся вверх, отсчитывая ступени. Раз, два, три. Раз, два, три. Семь, восемь, девять, десять, одиннадцать…
Второй этаж. Налево.
Единственная дверь на всей площадке приоткрыта. Наша дверь. И из квартиры снова доносится эта едва различимая, бубнящая мелодия…
Я толкнул дверь с такой силой, что та чуть не слетела с петель. С хрустом шандарахнулась о вешалку с истлевшей одеждой да так и осталась там, будто приклеилась к лоскутам плаща.
Мелодия опять оборвалась. В дальней комнате звякнуло, послышались быстрые шаги через коридор, в кухню, а оттуда — в зал.
— Эля, — прошептал я, и бросился вперед, буквально снося распахнутую дверь ванной. — Эля!
Влетел в зал и… замер на пороге, придерживаясь рукой за косяк.
Щёлк.
Картинка отпечаталась на сетчатке как-то вся сразу, с мельчайшими деталями, будто на матрице фотоаппарата.
Щёлк, и кадр в семейный альбом готов…
Оборванные куски штор. Диван с прогнившими подушками, из которых торчат ржавые пружины. Шкаф с перекошенными от влаги и зимних морозов дверцами, одна приоткрыта, внутри видны истлевшие мамины кофты на разноцветных пластиковых плечиках. Сервант с расколотыми стеклами, сдвинутым в угол сервизом. Серебряных стопок и блюдец нет — только следы от них на толстом слое пыли. Потолок со вспучившейся побелкой и грязной люстрой по центру. Изъеденный то ли молью, то ли мышами ковер. Рассыпанные вдоль плинтуса скукоженные журналы: изображений на выцветших обложках теперь уже не разобрать.
Посреди комнаты — мужик с высоким костистым лбом, крючковатым носом и бегающим взглядом. Глазки блеклые, похожие на рыбьи. В руке кухонный нож, на плече мешковатый рюкзак. Поверх какого-то рванья — моя старая, но все еще крепкая кожанка.
А рядом с ним, на полу…
Эля.
Она лежит навзничь, голова неудобно повернута в сторону, волосы разбросаны, глаза закрыты. Юбка из прочной ткани не сгнила, а вот хлипкая блузка разошлась по шву и размахрилась. На груди видна полоска лифчика.
Щёлк…
Кадр поплыл. Ушел из статики.
Мужик шмыгнул носом и прищурился, рассматривая меня. Отступил на шаг, отвел в сторону руку с ножом. Наверное, лицо у меня посерело и стало страшным, раз мародера так проняло.
— Мой дом, — сказал он. Отрывисто, как сплюнул. — Разорался тут. Алло, алло… Ну, алло. Иди своей дорогой, чел, ищи другие места.
Я не пошевелился, только пальцы сильнее стиснули рейку дверного косяка. Сознание медленно затягивала темная пелена, лишая способности трезво соображать. Взгляд соскользнул с рыбьего мурла подонка, уперся в лежащую Элю. Неподвижную.
Бездыханную.
— Чего встал? — нахмурился мародер. Неумело взмахнул ножом. — Сказано же, занято. Давай, вали отсюда. Кручу, кручу, кручу педали, кручу… Вали, вали.
«Вот кто напевал дурацкую мелодию», — пронеслось в голове. Перед глазами продолжала густеть мутная пелена бешенства. Пальцы на косяке побелели.
— Что ты с ней сделал?
Я услышал свой голос со стороны. Хриплый — почти, как у Борзого.
— Чего? — Мужик, кажется, не ожидал такой реакции. Он машинально глянул на Элю, потом снова уставился на меня рыбьими глазками. Ухмыльнулся. — А, с этой… Тебе-то что? Сказано же, дом мой. И всё, что в доме — тоже мое.
Где-то глубоко внутри клацнуло. Коротко. Будто рубильник переключили.
Я отпустил косяк и пошел вперед. Не выставляя рук, не защищаясь, не выгадывая лучшую позицию для атаки. Я просто пошел вперед, видя перед собой только костистый череп и рыбьи глаза, в которых мелькнул испуг.
Перед лицом пронеслось лезвие. Щеку обожгло, но я даже не вздрогнул. Не сбавил шага.
Ударил его ногой в живот. Спокойно и сильно. Будто не человека бил, а высаживал дверь. Никто же не злится на дверь, когда ее надо выбить. Ее просто выбивают.
Мародер с утробным охом сложился пополам, потерял равновесие и завалился назад. Нож отлетел в одну сторону, рюкзак в другую. Я сделал еще шаг, схватил его за отвороты куртки и вздернул. Тело взрослого мужика показалось легким, как тряпичная кукла. Не останавливаясь, я продолжил движение, опрокинул гада на подоконник.
Раздался треск, звон, и я — словно со стороны — увидел, как костистый череп оказался среди крупных осколков вышибленного оконного стекла. Мясистое ухо моментально залило кровью.
Он завизжал.
Пронзительно и на удивление высоко, как женщина. Попытался высвободиться и оттолкнуть меня, но я с хрустом проволок его головой по подоконнику, собрал затылком стеклянное крошево. Он завизжал громче.
— Что ты с ней сделал? — чужим голосом повторил я вопрос. Пелена, застилавшая глаза, мешала сконцентрироваться.
— Я ничего не делал, ничего не делал! Слышь, ничего не делал! — верещал мародер, дергаясь, как в конвульсиях. — Сволочь, пусти! А-а-а-а! Паскуда! Пусти!
Я провез его еще немного в сторону и остановил под большим треугольным осколком, торчащим из рамы.
Рыбьи глазки наполнились откровенным безумием.
— Тихо, тихо, тихо, чел, — истерично забормотал мародер. — Тихо ты! Я нашел этот дом. Пустой. Он пустой был, понимаешь, я бабу даже не сразу заметил… Это твоя баба, что ли? Это твой дом? Так я уйду, ты только пусти… Я ж ничего… Я ж только барахло… Тут даже жратвы нет…
— Ты ее трогал?
— Да не трогал я ее! — затравленно косясь на осколок, выдохнул мужик. Уха его уже совсем не было видно, только бесформенное вишневое пятно и мерзкие розовые пузыри. — Я ж сначала и не заметил, а потом, глядь, лежит — вроде не дохлая, но и не дышит… Мысли были, конечно, дык я ж не успел… Только ты…
