Ознакомительная версия.
— Сюда бежит, — процедил Бурцев. — К нам.
Гаврила вцепился в булаву. Да только вряд ли поможет сейчас твоя дубинушка, Алексич!
— Про Фиде! — прогремел вдруг за спиной боевой клич госпитальеров.
Франсуа де Крюе спешил к пролому. С обнаженным, поднятым к небу мечом. А в глазах — фанатичный блеск.
— Про Фиде!
«За веру!» — и этим сказано, выкрикнуто все: и готовность драться, и готовность умирать.
— Назад, Франсуа!
Не выйдет! Не повернет он назад! Иоаннит поклялся либо остановить немцев на подступах к Церкви Гроба, либо погибнуть. Остановить эсэсовца со «шмайсером» рыцарь, вооруженный мечом, не мог, а значит…
— Про Фи‑и‑иде!
Франсуа де Крюе пробежал мимо. До самого пролома пробежал.
Подпустив противника ближе, гитлеровец дал очередь. Почти в упор. Бурцев видел спину госпитальера, видел, как жутким фейерверком взлетели рваные кольчужные звенья и клочья гамбезона, как ударил из‑под красной накидки кровавый фонтан.
Франсуа пошатнулся, силясь сделать еще хотя бы шаг, хотя бы шажок навстречу врагу. Не смог. Выронил меч. Упал сам. Метрах в трех от Бурцева.
— Деус Волт! — отчетливо расслышал тот в хрипе умирающего.
Еще два слова по‑латински. О том, что «Бог желает»…
Красивая, но безрассудная смерть.
А фриц уже вступает в пролом. А «шмайсер» уже шарит по камням, выискивая следующую жертву.
Алексич, гхакнув, швырнул булаву. Но лишь раскрошил камень ограды возле фашистской каски. Увы, булава не граната.
Немец уклонился. Немец ухмыльнулся. Безумная, нездоровая ухмылочка последнего боя. Этот, как и Франсуа, тоже фанатик, этот тоже готов сражаться в одиночку с любым противником. Сражаться насмерть. Но у этого хоть есть чем! И пистолет‑пулемет, и еще одна противотанковая граната, вон, заткнута за пояс, и подсумок тоже явно не пустой.
А у них? Ничегошеньки у них не осталось! Бурцев поднялся. Умереть стоя — все, что он мог.
А потом… Потом пыхнуло, грохнуло.
Негромкий… не очень громкий взрыв раздался под стеной Сен‑Мари‑де‑Латен. Краем глаза Бурцев заметил пороховое облачко. И дымный след, стрелой пронесшийся в воздухе. Вот именно — стрелой!
Немца смело, снесло обратно в пролом, прочь с церковного двора.
Бурцев выглянул за порушенную ограду.
М‑да…
Эсэсовец лежал на боку, как нанизанный на булавку жук. Уже не дергался: длинная стрела, войдя в живот, перебила позвоночник. На спине, из‑под формы цвета песка и крови, выпячивается страшный угловатый горб. Сломанная, вывороченная наружу кость, зазубренная сталь широкого наконечника… А спереди, под солнечным сплетением, торчит бронзовое оперение. Где‑то на середине древка. Само древко расщеплено и слегка дымится. Бурцев склонился над немцем. Вытащил из‑за пояса убитого кумулятивную болванку на деревянной ручке. Прицепил пряжкой‑карабинчиком на верхней части корпуса к рыцарской перевязи. Аккурат возле меча. Достал из подсумка М‑39. Надо же, одна осталась у фрица, последняя. Взял «шмайсер», непочатый магазин. Направился к церкви Святой Марии Латинской. К Хабибулле и Мункызу.
Седой алхимик — понурый, опечаленный — стоял у своего орудия. Изогнутая трещина тянулась от дульного среза до запального отверстия разряженного «гарпуна». Деревянная пушчонка Мункыза вышла из строя после первого же выстрела — не помогли и железные обручи. И все же…
— Твоя модфаа все‑таки выстрелила, отец. Вовремя выстрелила.
— Нет, не вовремя. — Мункыз смотрел не на треснувшую пушку — на тело Франсуа. У ног алхимика еще тлел толстый фитиль. — Никак не мог запалить порошок грома. Слишком маленькое отверстие. Было бы чуть побольше… Выстрелило бы чуть пораньше…
— Воевода, — Гаврила тронул Бурцева за плечо. — Глянь, там у церкви Гроба… Стрелки вернулись.
Алексич тоже покосился на убитого иоаннита:
— Эх, кабы раньше чуток! Такого витязя потеряли! Даром что латинянин.
А стрелков‑то тех — всего три лучника да два арбалетчика. Шестым был пращник. Бейбарс. Бурангул и дядька Адам — впереди. А остальные?
— Полегли все, Вацалав, — доложил татарский юзбаши. — Как немцы обратили против нас свои колдовские самострелы, так больше половины отряда выкосили. Едва успели раненых забрать и громовой порошок в подземелье подпалить.
Да, в госпитальерских развалинах тоже, видать, было несладко.
— Ладно, — Бурцев вздохнул. — Собирайте всех, кто может сидеть в седле. Пора открывать ворота Айтегину. Я поеду впереди — в «шайтановой повозке». Вы скачите следом. Тевтонские одежды пока не снимать. Встречаемся у Восточной стены. Под Иосафатскими воротами.
Тяжелое армейское авто с порубленной кабиной и разбитым лобовым стеклом, громыхая, неслось по иерусалимским улочкам. За рулем сидел рыцарь с черным крестом на белой котте, в кольчуге и в глухом шлеме‑топхельме. Дикое зрелище… Дичайшее! И на то тоже свой расчет. Чужака с открытой мордой в грузовике цаиткоманды немцы распознают быстро, а так… Так можно ошеломить врага, сбить с толку, смутить. Выиграть секунду‑другую. И прорваться, пока не очухались, пока гадают: свой? чужой?
Бурцев гнал к Восточной городской стене, как гоняют только свои. Гнал открыто, безбоязненно, нервно сигналя, если заступали дорогу. А пару раз заступали… Пару раз он пронесся мимо конно‑мотоциклетных патрулей, спешивших в противоположном направлении. Патрули испуганно шарахнулись к обочинам.
— Пар‑ти‑за‑ны! — орал Бурцев из‑под шлема. — Партизаны в Церкви Гроба!
Тевтоны и фашисты — те, кто успевал разглядеть в свете факелов и фар водителя, — обалдело оглядывались, не зная, что и думать. У гитлеровцев глаза лезли на лоб, рыцари от изумления чуть не падали с седел. Но вдогонку «опелю» никто пока не стрелял. Ни из «шмайсеров», ни из арбалетов.
А водитель, пригнув голову, смотрел только вперед. Как на турнире. А смотровая щель шлема — как окуляр танкового перископа. Имелась, ох имелась еще одна весомая причина, по которой Бурцев, садясь в кабину, напялил на голову прочное тевтонское ведро. Это ведь не только надежная маска или там защита от стрел (от пуль‑то оно вряд ли). Куда важнее другое: глухому рыцарскому топхельму быть сегодня каскадерским шлемом. Прыгать ведь из машины перед воротами придется на ходу. На приличной скорости. А так — авось, черепушка под железным горшком и не проломится.
Позади осталась Скорнячная и Испанская улицы. И городские бани. И поворот к Цветочным воротам. Слева уже виднелась церковь Святой Анны. Справа — стена, окружавшая Храмовую Гору. В стене — Райские ворота, что ведут в цитадель цайткоманды. А чуть дальше — ворота Иосафатские, городские, те, что требовалось открыть во что бы то ни стало. А еще лучше — снести к лешему! Бурцев мчался к Иосафатским. Оставалось совсем немного…
Ознакомительная версия.
