Он был тяжеловат. Но не для двоих. Мы затащили его метров на пятнадцать в лес. Плюхнули на мокрую траву. И Серега пошел к машине. За лопатами.
А я в тот момент посмотрел на небо. Звезд, слава богу, не было. Я так тогда и подумал: очень хорошо, что нет звезд. Не знаю, почему я так подумал. Но в тот момент я четко понимал — это правильно, что нет звезд.
Зато была луна. Она расплылась, как чернильное пятно на промокашке. И этого хватало.
Пока рыли, я вначале старался думать, что всё это происходит не со мной. Это помогало…
А потом я вообще ни о чем не думал. Просто рыл…
Лопаты на обратном пути скинули в затопленный карьер на тринадцатом.
Серега всю дорогу молчал. Уперся взглядом в полотно и — привет. Я тоже ничего не спрашивал. Зачем?
Только перед городом я ему напомнил:
— Завтра… сегодня уже вагоны должны из Читы…
— Не парься, — ответил Серега, не глядя на меня, — я переадресую на базу. Пусть сами возятся.
— Тогда ладно, — кивнул я. И мы опять замолчали.
Возле развилки перед мостом остановились и зашли в кафе. Серега заказал себе двойной кофе, а мне — немного коньяка. В углу громко гуляла компашка отвязных мажоро. Один, проходя мимо нас к стойке, задел Серегу. Может, и не специально. Но Серега стряхнул кофе с рукава куртки, встал и, слова не говоря, вмазал парню без замаха. Обычно он так не делает. Но — тут такие дела…
Остальные вскинулись, я достал пушку, и всё уладилось.
Когда вышли из кафе, я выстрелил в потертую рассветом луну. Ведь если вытащил, стреляй… Иначе зачем?
Поднимаясь по лестнице, я подумал, что обязательно надо повесить ящики на место. Обязательно…
Потом я долго стоял под душем.
Выйдя из ванной, разогрел суп. Захотелось… Суп был грибной. Суп был никакой. А вчера нравился.
Я знаю, что Серега всё это как-нибудь переживет. Наверное, и я со временем справлюсь. Ведь надо же жить.
А пока у меня депрессняк. Лежу, читаю Акунина.
Такие дела.
Да, такие дела были.
Ладно.
Короче, мы похлебали на дорожку кипятку, я выкурил еще одну сигарету, Серега дал команду.. Прикопали банки, зассали костерок и двинули.
И тут, как назло, небо стало затягивать. Через полчаса затянуло полностью, и сразу повалил снег. Будто кто-то хорошо тряхнул долину — помните, в детстве такие игрушки были: стеклянный шар, а в нем спирт, ну или что-то вроде? — тряхнешь, и там, внутри, начинают хаотично плавать серебринки? Очень похоже.
У меня, кстати, был не шар, а полусфера. Внутри нее мостилась Красная площадь в миниатюре. Всё как положено: брусчатка, стена Кремлевская, Мавзолей с часовыми и даже ели. Голубые, разумеется. Когда я тряс эту штуку, внутри начинался натуральный снегопад. И я очень, помнится, любил это дело. Потом разлюбил. Представил однажды — с чего уж, не знаю, — что, когда я землетрясение устраиваю, засушенный Ильич сваливается со стола, а персоналу, маленьким человечкам, живущим там внутри, приходится каждый раз поднимать его с пола и водружать на место. Я эту картину так себе ярко тогда представил, что после этого больше ни-ни. Засунул куда-то. Или обменял. Не помню. Ну, в общем, став ответственным богом, потерял к своему заспиртованному миру всяческий интерес. И то — что толку созерцать тишь и благодать в застекольной Вселенной, когда отказал себе в удовольствии тряхануть ее от души? Оно же тяжело, когда руки чешутся, а нельзя. Трудно быть богом. Имею в виду — порядочным богом.
Во-о-от…
Точно, поди, обменял я тогда эту забаву. На какой-нибудь самопальный пугач…
Снег вскоре стал стеной — шли чисто по приборам. В смысле — по компасу. И без малого через три часа вышли на полотно железной дороги. Вообще, с этой самой дорогой странно было: она начиналась «вдруг», то есть ничего не было, ничего не предвещало и — вдруг сразу под ногой шпала. Как здрасьте.
Но нам, впрочем, какая разница была, что шла она из ниоткуда, да пусть она даже шла в никуда, главное — точно на сто три градуса. И хотя между шпалами трава прямо из щебня росла, а сами шпалы прогнившими были, но всё же по ним гораздо легче и веселее было идти, чем по полю-то, — это в любом случае не сквозь подмороженные джунгли продираться.
Вскоре совсем хорошо стало — снег прекратился. Облака ветром сдуло, и луна покатилась вместе с нами по ржавым рельсам.
И катилась до самой будки Железного Дорожника.
Будка была точно такой, какие обычно строят на жэдэ переездах, — ну, представляете? — такой домик приподнятый, из которого при появлении поезда выскакивают зачем-то заполошные тетки с желтыми флажками.
Здесь никакого переезда не было, служебный перрон с перилами тоже отсутствовал, зато — как раз напротив домика — имелась механическая стрелка, за которой железнодорожное полотно раздваивалось. Вновь образованные пути бодро разбегались друг от друга под небольшим углом, но оба метрах в ста обрывались гравийными сугробами. В одном тупике стояла сцепка из трех нефтяных цистерн, двух полувагонов и двух товарных. А во втором одиноко ржавел маневровый паровоз. Между путями, сразу за штабелем черных просмоленных шпал, возвышался навсегда ослепший семафор, а еще дальше — технологическая мачта, с которой свисал на проводах и тоскливо повизгивал на ветру не то раскореженный репродуктор, не то корпус убитого прожектора.
Железный Дорожник нас уже ждал — вышел встречать на крыльцо с «летучей мышью». Немолодой, сутулый человек в стеганом форменном пальто.
Странноватый человек.
Нет, так-то ничего. Просто, разговаривая, он старательно избегал взгляда собеседника. Всё время смотрел куда-то в сторону. Я только потом понял почему: на левой щеке у него было большое сизое пятно, и, наверное, это его здорово смущало. Видимо, он боялся увидеть, что собеседник рассматривает этот его изъян…
Нет, пожалуй, всё же не так.
Скорее он всё-таки боялся, что собеседник смутится, когда заметит, что он увидел, как собеседник рассматривает это его, похожее формой на Южную Америку, родимое пятно. Да, скорее так. Ну я так думаю.
Что на это сказать? Бывает. Небольшой у человека комплекс. У кого их нет? Я, например, стесняюсь использовать при разговоре слово «паштет». Оно у меня как-то не так звучит, как у большинства человеков. Высмеяли когда-то в детстве, и как отрезало. Не использую. Комплекс. У меня и еще один комплекс есть — боюсь летать на самолетах. А Серега, например, комплексует из-за того, что не умеет рассказывать анекдоты. А Гошка — что лысеть рано начал. У всех комплексы есть. Почему бы не быть и у Дорожника. Пусть даже и у Железного.
Свое смущение он, кстати, поначалу пытался скрыть напористой манерой общения: говорил нарочито громко, избыточно уверенно и несколько даже, на мой слух, безапелляционно. Давал этакого нахрапа, про который в народе говорят, что он и отмолчится так, как будто обругает. Ни «привета» тебе, ни «как дошли», а сухо, через губу: «Заходите, живо. И дверь за собой плотнее. Не май месяц».
