А может, это я падал куда-то. Вниз, вниз… Ощущение полета, приятный холодок по позвоночнику, и мелкая, тоже не лишенная приятности, дрожь по всему телу.
А потом – какой-то грохот и истошный писк ползунов.
Это похоже на чуткий сон или, наоборот, на глубокую дрему. Полностью не отключился, и будто бы сигнальный буек колышется на поверхности сознания. Ни мыслей, ни эмоций, ни звуков, ни образов. Ощущаешь себя дрейфующим в безбрежном океане мрака. Если возникнет желание вынырнуть из него – не получится. Здесь нет расстояний, нет верха и низа. Нет движения.
Но выныривать не хочется. Потому что желаний тоже нет. И собственное тело не контролируешь, даже не чувствуешь. Есть лишь мрак и слабое ощущение… себя. Его достаточно лишь для того, чтобы понимать – ты жив. Остальное – неважно. Остального пока просто нет.
Постепенно, а может, наоборот, неуловимо быстро, так что я не улавливаю моментов смены состояний – добавляются новые ощущения. Пространство… Время…
Боль.
Вспышкой боли меня, как взрывом, выбрасывает на поверхность этого океана беспамятства. В мозг разом врывается огромный, оглушительный, ослепительный Мир, едва не размазывает меня своей громадой в первые же секунды.
Впрочем, шок длился недолго, и мир вскоре сжался до маленькой полутемной каморки с гладким, как зеркало, потолком и вяло мерцающим пузырем-светильником на стене.
– Извини, Грэг. Не хотел тебя будить…
Зотов, склонившись надо мной, осторожно разматывает сероватые бинты на искалеченной ноге.
– Повязки надо сменить. Потерпи.
Лежу, терплю, отупело таращась в потолок.
– Я сделаю поярче, раз уж ты очнулся…
Он коснулся кончиками пальцев пузыря, и тот загорелся на полную, высветив гладкие голубоватые, будто бы сделанные изо льда стены, покрытые незатейливым геометрическим узором.
Тихо. Светло. Чисто. Совсем не похоже на ту камеру, где нас с девчонкой держали до этого.
– Где мы? – прохрипел я, откашлявшись.
– Сам-то как думаешь? – хохотнул Зотов.
Я скривился. Тоже мне, хохмач нашелся. Ка-ак двинуть бы сейчас в морду…
Алекс, выпрямившись, с усмешкой взглянул мне в глаза.
– О, да ты начинаешь злиться, Грэг! Хороший знак. Будешь жить.
– Да пошел ты, – вяло пробормотал я. – Последний раз предупреждаю – не лазь мне в башку!
– Я ведь тебе объяснял уже… – начал было Зотов, но, вздохнув, оборвал сам себя и снова занялся повязками. Настал самый ответственный, а заодно и самый болезненный для меня этап – укладывание ноги в лубок из листа какого-то эластичного материала. Следующие пару минут мне было не до вопросов.
– Уф… Ну вот, готово. Как ты?
– Терпимо. А попить найдется?
– Конечно.
Он достал откуда-то из-под моего ложа бурдюк с водой. Я выпил почти все. Отдышавшись, уперся руками в край ложа, намереваясь сесть, но Зотов меня остановил.
– Не думай даже! Тебе еще пару дней отлеживаться, не меньше.
– Проклятье!.. Ладно, лежу. А ты давай рассказывай уже, что происходит. Я-то, если честно, рассчитывал проснуться уже на том свете.
– Да уж, ты пропустил самое интересное…
– Что, Муха с девчонкой уложили трех многоножек?
– Хм! Почти угадал. Разве что Диана тут ни при чем.
– Что – Муха?! Ты серьезно?
Зотов рассмеялся.
– Да нет, не совсем. Но малыш преподнес нам нехилый сюрприз. Оказалось, что он…
Тут он вдруг осекся и замер, будто прислушиваясь к чему-то. Я тут же подобрался – несколько дней на Аде научили меня отовсюду ждать самого худшего. Увидев мою реакцию, Зотов успокаивающе похлопал меня по плечу.
– Все в порядке, Грэг. Просто… Сейчас сам все увидишь.
Зашуршали в пазах створки дверей, и в камеру, ощутимо сотрясая пол своими тяжелыми шагами, вошел шипастый стальной монстр. Вслед за ним неслышно, будто бы скользя по гладкому покрытию, вплыл тощий субъект с меня ростом, в длинном черном балахоне, полностью скрывающем очертания фигуры. Капюшон – огромный, будто бы не по размеру, – прячет и лицо незнакомца. Как это он на стены не натыкается при ходьбе?
Последним в комнату вошел – точнее, забежал – Муха. Тоже в черном одеянии, но с откинутым на спину капюшоном. На голове белеют свежие бинты, а пострадавший глаз аккуратно прикрыт черной, идущей наискосок повязкой, отчего выглядит малыш как настоящий пират. Я невольно улыбнулся. Полку одноглазых прибыло.
Малыш подошел ко мне, погладил своими невесомыми пальцами по руке. Как обычно, не произнес ни слова, даже рта не раскрыл, но мне передалось его настроение – этакая смесь из беспокойства, радости, сострадания, благодарности… Нет, пожалуй, язык землян не в силах передать все оттенки этого чувства. Язык – очень несовершенный посредник…
– Он очень беспокоился о тебе, – усмехнувшись, сказал Зотов. – Несколько раз приходил, пока ты валялся без памяти.
– Все нормально, малыш, – я легонько сжал его руку. – Со мной все в порядке.
Замолчал, чтобы не выдавать дрожи в голосе. Тысяча черепогрызов! Я все-таки становлюсь слишком сентиментальным. Хотя… Пожалуй, нужно провести несколько дней на Аде, чтобы понять, как это важно – когда кто-то о тебе беспокоится.
Длинный тип в балахоне подошел ближе, встал рядом с Мухой, и я, наконец, разглядел в складках капюшона продолговатое серое лицо с огромными черными глазами. Такое же, как у малыша.
Импульсы, пришедшие от незнакомца, оказались гораздо мощнее, чем у Мухи, и гораздо легче читающимися.
Благодарность. Извинения. Ободрение. Сожаление…
Гости не задержались в комнате (или надо говорить – в палате?) надолго. Долговязый заторопил Муху, и вскоре они вышли, оставив нас с Зотовым наедине.
– Ну? – приподняв бровь, спросил Алекс.
– Ни черта не понимаю! – признался я.
– Но ты заметил, что тот, второй…
– Да, конечно. Значит, Муха…
– Абориген. Причем не абы какой, а что-то вроде принца. Во всяком случае, носятся с ним, как с надеждой всей нации. И то, что он нашелся, – для местных праздник вселенского масштаба.
– Так какого черта они сразу-то его обнимать-целовать не кинулись?! К чему все это представление с ползунами?
– Малыш ведь ранен был и большую часть времени без сознания провалялся. Мы с ним в одной камере сидели поначалу. Я думал, не выживет… Ну свои его и не чуяли. Я имею в виду – ментально. Ну, а роботам все по барабану. Я пытался до них достучаться – все без толку. Но, когда бои начались и малыш пришел в себя, его почуяли. А уж когда на арену выбежал и тряпки с головы смотал – признали, наконец. Решетки на камерах обратно – хрясть! Один из ползунов еще вылезти не успел – его пополам перерубило. Остальных двух уже наши железные друзья добили. Ну а потом началось…
