Этот мысленный спор с Учителем был уже не первым, но, пожалуй, впервые Воронцов думал без раздражения и вообще без лишних эмоций. Будто бы сидел с Учителем за столом, попивал неспешно водочку и беседовал. Раньше такое часто бывало. Почти после каждого рейда. По чуть–чуть для снятия стресса и «за жизнь». Расслабляло не хуже баньки. А если удавалось совместить, получалось вообще замечательно.
Майор вздохнул. Все изменилось. Новая база надежнее и современнее измайловской, но уюта в ней нет совершенно. В каждом кубрике душ, кругом пластиковые стены, потолок, пол, мебель… и ни сауны, ни клуба, ни курилки какой–нибудь. Можно, конечно, посидеть в столовой, никто не запрещал, но там ведь по душам не поговоришь; гулко, пусто, неуютно. Да и Учитель не горел желанием общаться с командиром. Все больше с Викой время проводил, опекал ее, рапорты в защиту Грина помогал строчить, беседы всякие с ней вел. Короче, «нас на бабу променял». Товарищ называется!
Троекратный стук в дверь отвлек майора от горьких мыслей. Воронцов сел на койке и попытался отогнать хандру и слюнтяйские мыслишки. Если за дверью был кто–то из бойцов или новобранцев, Ночному Потрошителю следовало выйти к ним с суровым лицом и окинуть тяжелым командирским взглядом.
Выходить не потребовалось. Дверь распахнулась, и в кубрик, не спрашивая разрешения, вошел Учитель. Легок на помине!
– Привет, – Ворон кивком указал на стул.
– Без предисловий, Ворон, – лейтенант был чем–то встревожен, – некогда распространяться. Есть информация, что к нам в гости собрались особисты.
– Ну и что? – Воронцов качнул головой. – В первый раз, что ли? Уточнят, чего им надо, и все дела.
– Они не уточнять идут. – Учитель закрыл дверь, поставил стул почти вплотную к койке и уселся на него верхом. С такого расстояния майор мог услышать даже самый тихий шепот. Учитель на него и перешел: – Они за Викой идут.
– Сдурели?! – Ворон едва не подпрыгнул на койке. – Что за чушь?!
– Предполагаемое пособничество. – Учитель схватил Ворона за плечо. – Возмущаться позже будем, ладно? Времени в обрез. Вику я проинструктировал, теперь твоя очередь.
– В смысле? – удивился Ворон. – Хочешь, чтоб я тоже ее проинструктировал? Или меня хочешь уму–разуму научить?
– Ты не закипай, а выслушай, – спокойно предложил Учитель. – Ты командир, на твою власть я не покушаюсь, но сейчас другая ситуация, не служебная и не боевая. Сейчас мой жизненный опыт ценнее твоего, поэтому надо сделать, как я скажу. Иначе Вику привинтят к этому делу так, что устанешь отвинчивать.
– Хоп. – Ворон прекратил обиженно хмуриться и шлепнул по подставленной Учителем ладони. – Излагай…
Излагал Учитель просто, внятно и логично. Ворон даже не сделал ни одного замечания, хотя кое–какие вопросы по ходу пьесы у него возникли. Закончив, лейтенант испытующе взглянул на командира.
– Согласен?
– Один вопрос. – Ворон ответил таким же взглядом. – Ты уверен, что Грин невиновен?
– Грина подставили, сто процентов. – Учитель говорил уверенно, как о том, что Земля вращается вокруг Солнца. – И сделал это тот, кого мы с тобой так и не сумели ни поймать, ни уничтожить.
– Вот скотина! – Ворон сжал кулак. – Удавлю голыми руками!
– Пока задача другая – не допустить, чтобы Грина засудили. Или хотя бы спасти его от смерти. Первое у нас вряд ли получится, зато второе, думаю, реально, если мы все выдержим этот экзамен на актерский факультет. Запомнил, что делать?
– Да, Учитель. – Ворон усмехнулся. – Или ты хочешь написать мне роль?
– Ты и сам напишешь. – Учитель хлопнул Ворона по плечу. – Я ведь знаю, что внутри ты совсем другой, командир.
– Опять ты… – Майор поморщился. – Давай, без психоанализа, ладно?
– Ладно. Все, я сваливаю. К тебе они обязательно зайдут, поставят в известность, как непосредственного начальника. Дед их выдрочил так, что можно устав сверять. Так что ты уж удивись понатуральнее, повозмущайся. И все такое.
– Не учи отца детей строгать. – Ворон махнул рукой. – Свободен!
– Группе сам скажешь?
– Сам. – Воронцов встал и привел в порядок форму. – Они в курсе твоих идей?
– Нет, командир. Только мы трое. Так будет надежнее. Я им доверяю, но…
– Понял, понял. – Ворон бросил на столик номер «Максима» пятилетней давности и раскрыл его на разделе «топ–сто» красоток года. – Это девчонок чем больше, тем лучше, а заговорщиков должно быть по минимуму. Дожили!
– Мы ведь не революцию затеваем, командир. Правду отстоять пытаемся.
– Раз сказал, что согласен, отползать не стану. – Майор уселся за столик и мотнул головой. – Исчезни!
11. Москва, октябрь 2014 г
Кто придумал отделывать стены и без того мрачной камеры–одиночки в стиле «мелкая бетонная волна», она же «крупная терка»? Закрыть бы этого «дизайнера» на годик в таком интерьере, а после побеседовать. Как бы он запел? А после него на месяц запереть здесь сантехнического гения–минималиста, который вмонтировал в углу камеры «очко», а над ним, в полуметре от пола, вывел кран. Смывать такая конструкция смывает, куда ей деваться, а вот для гигиенических процедур не годится вовсе. И откидная деревянная шконка вместо кровати, это для чего? Для пущего психологического эффекта? Но самое нелепое изобретение – треугольный в сечении брусок, прибитый в головной части прокрустова ложа. Это что, адская подушка? Единственное, что не удручало – матрас. Допотопный, ватный, «уссатый–полосатый», как шутили в детском летнем лагере, но если его хорошенько поколотить, вполне мягкий. В сравнении с дощатой шконкой.
С другой стороны, хотя бы так. Не в сырой яме на соломе. Да и кто обещал, что будет легко?
Грин в стотысячный раз измерил камеру шагами. Пять поперек и семь от двери до слепого «окошка» – на самом деле вместо окна красовалась вентиляционная решетка (а какие могут быть окна в заглубленном на двести метров бункере?). Хоромы были, как говорится, не царские. Но теснота камеры компенсировалась отсутствием тех, с кем можно было толкаться боками. То есть сокамерников.
Поначалу Грина этот факт вполне устраивал, никто не мешал ему детально поразмыслить над ситуацией. Но недели через три, когда все детали были обсосаны до блеска, а следователи почти перестали таскать Грина на допросы, Филиппу стало до одури скучно и даже тоскливо. А еще в голову начали лезть глупые сомнения. Редкие беседы с голосом извне все сомнения отгоняли, но проходило какое–то время, и трусоватые мыслишки возвращались. Ведь предвидение предвидением, а что ждет Грина в долгосрочной перспективе начавшейся новой жизни, не было известно ни ему самому, ни его загадочному советчику.
К исходу шестой недели заточения Филипп скис окончательно и начал обдумывать, как поизящнее выкрутиться из ситуации, а к середине седьмой – был почти готов признаться, что «не верблюд». Он хорошо представлял себе, какой будет реакция особистов, даже видел во сне их ухмыляющиеся физиономии. Он знал, что ему никто не поверит. Но Грин надеялся, что информация о его слюнтяйстве и слезных мольбах дойдет до Алексеева, и тот поймет, что Филипп передумал спасать человечество, то есть генералу пора вмешаться и спасти самого незадачливого «спасителя».
