— Ублюдок!
— Не кипятись, Берест, — устало произнес взводный. — Мы проворачивали это дельце не один раз. И не только мы. И до сих пор все шло гладко.
Стольник лениво пнул сумку с хэдхантерской формой. Видимо, давая понять, о каком именно дельце идет речь. Как будто и так не ясно…
«Интересно, — отстраненно подумал Борис, глядя на баул с камуфляжем, — сколько народу уже заманила в Ставродар эта пятнистая приманка? Сколько доверчивых лохов сгубила? И скольким наивным хуторянам, мечтающим о лучшей жизни в городе, предстоит ее еще надеть, чтобы в итоге оказаться в гладиаторской клетке?»
Губы Стольника снова расплылись в улыбке.
— А чего ты хотел, Берест? Чего ждал? Думал, так просто выберешься из своего вшивого хуторка, зацепишься в богатом городе и будешь жить припеваючи? Нет, мой дорогой наивный друг. Этот город не делится своими богатствами с чужаками. Тут и без вас много желающих.
Борис жалел, что не обучен убивать взглядом. В противном случае Стольник давно был бы мертв. И не он один.
— Ставродару нужны не те, кто пользуется его благами, а те, кто их производит, — с назидательным видом продолжал разглагольствовать охотник. — Кто вкалывает на него. Кто приносит ему деньги. Этот город может принять тебя и таких, как ты, только в качестве треса. Он будет использовать тебя так долго, как ты сможешь протянуть. По тому назначению, на которое ты годишься. И он получит за тебя ровно столько, сколько ты стоишь. Таков этот город. Такова жизнь в этом городе.
Стольник повернулся к сержанту.
— Ухо, забирай барахло.
Сержант перекинул через плечо связки цепей, ошейников и наручников. Крякнув, взвалил на спину мешок с формой. Бережливые хэды не бросали то, что можно использовать снова. Или на худой конец — продать.
Ни Стольник, ни колизейские помогать сержанту не собирались, и Борис со злорадством подумал, что одному тащить такую тяжесть будет нелегко. Впрочем, тут недалеко. По коридорчику и до арки, из которой выпускают не всех…
— Удачных боев, — взводный окинул насмешливым взглядом бывших подчиненных, угрюмо взиравших на него из клетки. — Теперь у вас будут другие командиры. Теперь они будут называться как и положено — хозяевами. Советую выполнять их приказы.
— Бывайте, салаги! — прощальная речь Уха была короче.
Хэдхантеры удалились. Вокруг клеток засуетились охранники в черной форме.
— Поехали, — скомандовал апельсиновый. — Первая клетка в бокс три-пять-А. Вторая — в три-семь-С. Третья — в восемь-пять-девять-Г.
Кар-тягач, тихонько заурчав, тронулся с места.
Клетки на резиновых колесах неторопливо и мягко покатились по ровному полу. Не сравнить с той тряской, что была в рейде. Однако сейчас от такого мягкого хода делалось не по себе. Словно в катафалке едешь в последний путь. На собственных похоронах. Борис предпочел бы находиться в БТР, на полной скорости несущемся по бездорожью буферки.
Колизейские с шокерами наготове шагали рядом — по обе стороны от клеток-вагончиков, превратившихся в один трес-транспорт.
Борис услышал знакомый смешок. Чернявая! Девчонка стояла в соседней клетке, держась за толстые изогнутые прутья. Ну да, и дикие, и хуторяне тоже ведь давно очухались. И те и другие глумливо ухмылялись незадачливым охотникам.
Борис стиснул зубы. Все мы теперь в одной тресовозке. Кажется, где-то это уже было… Он, кажется, уже обдумывал как-то похожую мысль. Но не применительно к себе. А теперь вот и сам оказался… Да, все они теперь были в одной тресовозке. Но за разными решетками.
Чернявая нагло пялилась на Бориса и тихонько хихикала ему в лицо.
— Ну что, пятнистый? Как оно, в шкуре треса, а?
— Заткнись! — Он почувствовал, что закипает.
— Чего так злимся-то, — сложила она губки бантиком. — Не нравится, что ли?
— Заткнись, говорю! — Борис едва сдерживался. И так хреново, а тут еще эта…
— Фу-ты ну-ты, какие мы сердитые, — продолжала откровенно издеваться она.
— Пасть закрой!
— Разговорчики! — вяло осадил их кто-то из охранников.
— А ведь я тебя предупреждала, — прошипела чернявая. — Обещала, что мы с тобой встретимся. И что убью тебя. Потом пыталась договориться. Только ты не захотел меня слушать и не захотел мне верить. Так что…
Она прильнула лицом к решетке.
— Так что придется все же тебя убить, пятнистый. Скоро уже… На арене.
Борис понял все.
— Ты знала?! — Он уставился на нее. — Все знала? Для чего меня взяли в группу — знала?
И что со мной будет — знала? С самого начала!
Действительно, отчего бы бывшей гладиаторше и не знать таких тонкостей.
— Разумеется, знала. — Она скалилась во весь рот.
— И не сказала?
— А какой мне резон спасать пятнистого, который меня же и подстрелил? Зачем спасать того, кто не хотел спасаться сам и мешал мне. У кого хватало ума только на то, чтобы слушать своего командира?
— Сука! — Он выстрелил растопыренной пятерней между прутьев. Попытался через решетку дотянуться до чернявой. Желая только одного: выместить на ней всю свою обиду и злость.
Схватить сучку за руку! Вырвать ей руку, на хрен!
Не вышло. Расторопная тварь вовремя отскочила.
— Назад! — Между клетками бросился охранник. — Руки убрать!
Борис и не подумал выполнять приказ. Не поймав девчонку, потянулся к черной колизейской форме.
И снова — шокер.
Разряд.
Бориса отбросило в клетку. Сознание на время помутилось. Блаженное забытье накрыло с головой.
…Он очнулся, когда их клетку вплотную подкатили к железным дверям с высоким порожком.
Те самые «номера», о которых говорил Ухо? Камера для гладиаторов?
Двери были раздвижными, как и дверцы клетки, с двумя маленькими смотровыми окошками — по одному на каждой створке. Борис постарался заглянуть в окошки, но ничего разглядеть не смог. Ладно, насмотрится еще, что там внутри. Вдоволь насмотрится. Время будет.
Под окошками торчал выдвижной лоток-кормушка. Сверху и снизу поблескивали стальные клыки рифленых зажимов. Справа торчал рычаг, приводивший их в движение.
Зачем, интересно, все это?
Ага, вот зачем…
Звяк! Прутья клетки вошли в зажимы. Кто-то из охранников дернул рычаг на двери. Зубья закусили решетку.
Железные створки камеры и раздвижные дверцы передвижной клетки сцепились воедино.
Еще поворот рычага. Лязгнуло, скрежетнуло. Двери «номеров» раздвинулись. Вместе с ними открылись и дверцы клетки.
Борис увидел белые стены, облицованные исцарапанным пластиком, узкие нары в два ряда, яркие лампы в сетчатых плафонах на потолке в разводах. Людей, молча наблюдавших за открывшимся, но не дававшим свободы выходом. Кому — выходом, а кому — входом.
