Почему-то мне казалось, что он похож на Кима Пика, чувака, который достиг стадии Посвящения играючи — не ценой специальных усилий, а по праву рождения.
Вы знаете, кто такой Ким Пик? Нет? Так я вам скажу. Смотрели фильм «Человек дождя»? Помните персонажа Дастина Хофмана? Это и есть Ким Пик. Я не помню, как его в фильме зовут, но в жизни его зовут именно так. Ему пятьдесят три, и живет он в Солт-Лейк-Сити. Торчит целыми днями в публичной библиотеке и считается мегаученым. Он помнит наизусть девять тысяч книг. А может, и больше. Он гений. Хотя и болен аутизмом. А вернее — из-за того, что болен.
Когда Ким родился, доктора обнаружили у него волдырь на правой стороне черепа. Потом оказалось, что полушария его головного мозга не разделены, как у других людей, а формируют единый блок памяти. Недавно группа умников из Национального Космического Агентства затеяла провести исследование его мозга с использованием ряда суперпупер-технологий, включая компьютерную томографию и магниторезонансное отображение. По результатам этих исследований должна быть создана трехмерная картина структуры мозга Пика. Я бы не удивился, если бы его мозг в результате оказался точной копией нашей Вселенной. Причем в масштабе один к одному.
Почему-то мне хотелось, чтобы Адептом был человек, похожий на Человека Дождя. Чтобы он так же легко складывал в уме многозначные цифры, умел писать обеими руками, напрямую был подключен к мировому информационному полю, но самое главное — был по жизни милым и безобидным чудаком.
Я хотел поделиться этими мыслями с парнями. Но они еще были на взводе. А потом мы вышли к колодцу.
Хотя и нависало над нами низкое, темно-свинцовое небо и по всей долине была разлита белесая мга, издалека увидели мы эту дыру в земле, обложенную массивными камнями. Рядом с ней тыкался хвостом в облака высокий журавль — как тут не увидеть?
Подошли. Всё как положено: скрипучий механизм, кстати, в рабочем состоянии, вервь пеньковая и к ней, растрепанной, привязано морским узлом сплюснутое старое ведро, почти что и недырявое. Колодец как колодец — учкудук минус два.
Правда, одна местная особенность: на каменной кладке лежал красный домофон, пластмассовый корпус которого был стянут синей изолентой. В колодец убегала перекрученная полевая пара. Вот так вот всё было круто.
Мы, конечно, заглянули внутрь — всякий бы заглянул, — но дна не увидели. Черным-черно там внутри было. Черный квадрат Малевича, только круглый. И потому еще более страшный.
Я взял камень и уронил вниз. Ждали долго, но плеска не случилось. Вообще никакого звука. Но зато зашипел домофон, и мы услышали из него то, что услышали:
— Эй, наверху! Охренели, что ли? Еще бы плюнули! Не видите устройство? Или совсем дикие? Нажимаете кнопку — говорите. Отпускаете — слушаете. Понятно?
Серега нажал кнопку и спросил:
— Вы Оракул?
— Оракул, Оракул. Тысячу лет Оракул. Жопа плесенью уже покрылась. А вы те самые?
— Те самые, — подтвердил Серега. — Здравствуйте.
— Это хорошо, что те самые. Значит, так: один остался, остальные — срыли. На сто шагов… Здравствуйте.
В колодце зажужжало что-то механическое, Серега кивнул нам, и мы с Гошкой пошли куда подальше. Я, честно говоря, думал, что пришел в действие подъемник, с помощью которого Оракул выбирается наружу. Но на самом деле из колодца вылез перископ. Натуральный. Как на подлодках. Видать, таким образом Оракул проверял, чтобы было всё по правилам.
Я подумал, когда перископ обернулся по кругу, что это просто детский сад какой-то.
Не успели мы с Гошкой отойти, как Серега дал нам знать, что, мол, всё — топайте назад. Сеанс передачи информации оказался недолгим. Потом уже, позже, Серега признался мне, что Оракул просто-напросто послал его на х… Вместо того чтобы три цифры назвать, послал на эти три буквы. Представляете? Хорошо еще, Серега сообразил, что этот матерный посыл — можно сказать, мессидж — означает число «пи» — главный рабочий инструмент телевизионных звукорежиссеров, работающих в прямом эфире. А если бы не сообразил?
Впрочем, тогда это была бы уже другая история.
Пока мы с Гошей возвращались, перископ исчез, а Серега успел набрать воды. Вылили из фляжек железнодорожную, залили колодезную.
Серега нажал на кнопку домофона и попрощался за всех:
— Спасибо, всего доброго, мы пошли.
— Ну ни хрена себе! — возмутился Оракул. — А поговорить?
— О чем? — спросил Серега.
— У вас что, никаких вопросов нет? Я всё же как-никак Оракул.
Серега почесал затылок и задумался, я пришел ему на помощь, нагнулся к микрофону и спросил:
— Скажите, мы выполним миссию или слажаем?
— Да, — ответил Оракул.
— Да в смысле «да» или в смысле «нет»? — не понял я.
— Нет, — пояснил Оракул.
— В смысле «да»? — уточнил я.
— Да в смысле «нет» и нет в смысле «да».
— Ну-у-у, это я и так знаю, Лао-Цзы читал, — разочарованно заметил я, предварительно отжав кнопку.
Тут и Гошка собрался. Отодвинул меня — не мешай, брат, — и спросил у Оракула, не городя турусы:
— Эй, на барже! А что будет, когда мы всё порешаем?
Оракул на какое-то время затих. Руны ли метал, карты ли таро раскладывал, пек ли печенье медовое или просто так, на сухую, медитировал — не знаю, как конкретно извлекал он будущее из будущего, — но заняло это у него минут пятнадцать. Не меньше. Мы уже даже решили, что всё — уснул чувак. Гошка пошутил:
— А может, гранату туда?
Серега покрутил пальцем у виска, а я демонстративно не улыбнулся. И собрались убираться восвояси на цыпочках. Но вдруг, будто бы набравшись духу, Оракул стал изрекать голосом Левитана:
— Я вижу: мысль скитаться будет, но в конце пути вернется в слезах туда, откуда вышла. И за рамой, тщательно помытой мамой, мы увидим всё, как впервые. Увидим, как в незнакомые, но приснопамятные врата войдут те, кто скажет, что нам здесь изучить осталось лишь то, что и было вначале: у истока бесконечной реки голос тайного водопада и за яблоневым цветом голоса детей, которых не видно, потому что никто не умеет видеть, и лишь слышно их, еле слышно в тиши между набегающими волнами. Там и здесь, сейчас и всегда — таково условие невинности, равноценной всему на свете, и всё разрешится и обернется добром, когда языки последнего костра сплетутся в тот пламенный узел, где огонь и мысль — всё одно…
Так ответил Оракул на Гошкин вопрос и замолк, но потом сказал:
— Идите себе, устал я от вас. — И сделалась тишина.
— Надо бы было еще спросить, видны ли из колодца звезды днем, — надумал наконец Серега.
Но было поздно.
Потом был долгий подъем. И не менее долгий спуск. И было поле камней. И сад гипсовых дур. И буераки были, и реки — Кыргынга и Шурышаша. Раков не было. Смыло раков верхними водами в нижнюю тундру. А солнце было. И это бельмо вертелось за пепельным фильтром, как медный таз в бане у дяди Вани Поспели Вишни. Где все равны. Столб еще был. Животами отполированный. Наверху — сапоги юфтевые из нежнейшей кирзы. Гошка слазил — пять раз пробовал, на второй вышло — думал, водка в одном из. Но не водка там оказалась — wow cherry! Вырубил-таки Чубайс Раневскую. Ну а нам-то что — wow так wow. Всё одно обменяли то на то. В деревне Верхние Подзатыльники — по-ихнему — Любишки Баб. «Любишки ты Баб, как я их люблю?» — спросил Серега, отбирая у нас водяру по причине ее имманентной палёности. Понятно дело, что Киотские соглашения, но всё равно обиделись — не дал побурханить, совсем опростился, — правда, зла не запомнили. Толстовцы. И знали — аукнется. А потом ведь боевой рейд по глубоким тылам — шутка ли? Тренируйся ты, моя сизая голубка. И — «Базой»! «Базой»! Я — «Фира»! Я — «Фира»! Как слышишь меня? Прием… Я тебя — ноль пять. Ноль пять… Понял тебя. Доклад по третьему пункту — ноль сорок четыре. Как понял? Прием… Понял тебя. Конец связи.
