Теперь, после фактического завершения войны с местными террористами машина патрулировала свой участок границы с Пакистаном в ста тридцати километрах от селения Калат. Аббревиатура на её боку нужна была лишь для отвода глаз, чтобы вездесущие репортеры-корреспонденты не задавали лишних вопросов — экипаж состоял не из миротворцев, а солдат американской армии, ничего общего ни с какими миротворцами не имеющих. Официально они выполняли миротворческую миссию, на деле же искали и уничтожали вооруженных пуштунов, как сами себя называли афганцы.
На броне сидели пять пехотинцев в светлой — под стать дорожной пыли — военной форме; шестой — водитель-механик, находился внутри. Высоко стоящее южное солнце раскаляло всё, до чего смогло дотянуться лучами; раскалило оно и бронетранспортер. Солдаты изнывали от жары и чуть не сходили с ума, тяжелые радиофицированные шлемы они держали в руках.
За очередным поворотом дорога вышла к обширному ущелью и стала спускаться вниз. Когда-то очень давно, ещё до появления в Киндугушских горах первых чабанов здесь тёк ручей — а может быть и река, — который являлся притоком Тарнака. Теперь ручей давно иссяк, и в память о нём вокруг простиралось живописное и таящее опасность ущелье, со всех сторон его обступали горы массива Киндугуш, на треть скрытые снеговыми шапками вечного холода.
Разговаривать не хотелось, и морские пехотинцы лениво мечтали. Тот, что сидел рядом с люком и держался одной рукой за двадцатипятимиллиметровую пушку «Бушмастер» на турели БТРа, представлял своё возвращение домой, в Альбукерке. Не сказать, чтобы он был в восторге от родного города, да и от родного штата Нью-Мексико, но как минимум две причины думать именно о доме имелись: красавица жена и годовалый сынишка. С упоением пехотинец вспоминал о проделках малыша, его попытках передвигаться на крохотных ногах, ворчливом сопении при недовольстве и заливистом смехе в моменты радости. Сыну уже год, а отец видел-то его всего месяц, когда приезжал в отпуск.
— Возьми, Том, — сказал сидящий за ним солдат и протянул флягу. Том отхлебнул и кисло поморщился. Во фляге плескалась жидкость, которую с гордостью жители Кандагара — второго по стратегической важности города Афганистана — называли ромом и задорого продавали всем приезжим воякам. На деле в обтянутой тканью жестяной банке был отвратительный на вкус самогон, причем и продавцы и покупатели знали, что это именно самогон, а никакой не ром, но, тем не менее, пойло шло нарасхват. С тоскливой завистью Том вспомнил о настоящем «Хеннеси», который тайком от всех провозил и тайком же от всех употреблял начвзвода Перрисон, наверняка сейчас спящий в далеком Калате.
Самогон в небольшом количестве не пьянил, но поднимал настроение, несмотря на свой ужасный вкус. Том мысленно поблагодарил сослуживца Юджина Паркинса за этот глоток и вернул флягу.
Рядовой Паркинс был, что называется, салагой. Во всем экипаже он единственный отслужил в Корпусе морской пехоты лишь год и два месяца, когда сержант Лэсли — командир их экипажа — числился в войсках уже пять лет. Тем не менее веселый и бесшабашный Паркинс сразу стал душой компании и пользовался среди личного состава части огромной популярностью.
Среди унылого однообразия горных пейзажей и беспощадной жары шутить не хотелось вовсе. Юджин сидел на башне бронетранспортера, между ног у него вперед уходил ствол крупнокалиберного пулемета. Изредка поглядывая по сторонам, чтобы убедиться, не сменилась ли окружающая картина гор на что-нибудь более интересное, солдат занимался однообразным делом: вытаскивал из винтовки магазин, отщелкивал все тридцать патронов, затем вставлял патроны назад и присоединял магазин к винтовке. Цикл повторялся. Подобное занятие помогало рядовому сосредоточиться на мыслях о возвращении в Штаты.
Когда я вернусь на базу, думал Паркинс, то обязательно зайду к той красотке Мишель. Выпью нормального американского пива и зайду. Не верится, конечно, что она дождется меня, как жарко обещала, но винить её в этом нельзя. Если не захочет со мной встречаться, то... Хотя рядовой не думал, что прекрасная девушка откажет ему хоть в чем-нибудь, потому что был уверен — Мишель в него влюблена. Лучшая девушка города, где базировалась дивизия, она была чертовски сильно влюблена в высокого мускулистого парня, с гордостью носящего нашивки морской пехоты. Как она рыдала, когда пришел приказ отправить всю дивизию в Пакистан для дальнейшего вторжения в соседний Афганистан! Как пламенно клялась в любви и грозилась наложить на себя руки, если с Юджином что-нибудь случится! На прощальной вечеринке она была красивее всех, одетая в длинное вишневое платье, а на следующий день, когда сотни девушек пришли провожать бойцов в долгий путь через два океана, Паркинс не видел никого коме своей обожаемой Мишель, и сейчас в его памяти всплыл образ той поры: стройная девушка в простеньком платье машет ему вслед белым платочком, а по щекам текут слезы, оставляя темные дорожки туши. Он тогда ехал на этом же самом БТРе, сидел на этом же самом месте и, повернув голову, долго смотрел вдаль, пытаясь увидеть в безликой толпе свою девушку.
Больше полугода они не виделись, и Юджин твердо верил, что Мишель его дождется, пока один из пехотинцев другой роты ещё в Пакистане не рассказал ему весьма нелицеприятные факты жизни девушки. По его словам выходило, что Мишель чуть ли не последняя шлюха в городе. В тот день Паркинс здорово надрал хаму задницу, заслужив суровое наказание, но слова пехотинца все же посеяли сомнения относительно красавицы. Заставляло сомневаться и то обстоятельство, что за все семь месяцев, что они не виделись, Мишель не написала ни одного письма.
— Как вы думаете, капрал, женюсь я на Мишель, или нет? — задал он вопрос сидевшему рядом солдату.
— Женишься, рядовой, обязательно женишься, — ответил капрал и дружески хлопнул Паркинса по плечу, от чего тот чуть было не растерял вынутые из магазина патроны и не обронил винтовку.
Капрал Джонатан Риддл был чернокожим здоровяком, на голову превосходящим по росту любого солдата дивизии. Уже давно за ним прочно приклеилась кличка Бугай, или Здоровяк. Несмотря на мускулатуру Арнольда Шварценеггера и громогласный бас Джонатан обладал душевной добротой и искрометным чувством юмора, которое могло тягаться с аналогичным чувством забавника Паркинса. Капрал при первой встрече вызывал инстинктивный страх, который заставлял втягивать голову в плечи и долго жмуриться, надеясь на то, что гигант — лишь наваждение. Однако, познакомившись поближе и узнав капрала изнутри, все без исключения проникались к нему симпатией. Здоровяк не меньше спортивного зала любил поэзию, в особенности французских авторов. Ещё он с упоением читал романы о любви, умел вязать, для чего в его сундуке хранились вязальные спицы и разноцветные мотки с шерстяными нитками, знал, наверное, всю народную медицину на зубок и по ночам, втайне от всех, пытался писать стихи. Сослуживцам Риддла не суждено забыть случай, когда во время просмотра в клубе фильма «Титаник» по щеке капрала пробежала слеза. Он тогда отговаривался, что подобного быть не могло, пытался отшучиваться, но сам при этом краснел и крайне смущался. Тем не менее, несмотря на свою сентиментальность Джонатан Риддл был человек слова, мужествен, умен, справедлив и честен. За все эти качества дивизия любила капрала искренней дружеской любовью, и он отвечал тем же.
