Ознакомительная версия.
— Я вырублюсь, как только ты вколешь мне бланк. Разовые — они без компромиссов. Либо усиленная регенерация поможет, либо она меня и добьет. Так что можем больше и не поговорить. Девчонке, если не найдете врачей, физраствор капельницей и вакцину, если найдете, по прилагаемым инструкциям. Давай. Болит, не могу. Прощай, Шустряк.
— До встречи, Богослов.
Больше мы не разговаривали.
Этот город разрушен. Этот сектор под карантином. Этот мир обречен.
Люди, изредка появляющиеся в окрестностях часовни, мертвы или заражены и на пути к смерти.
Управление, организация, закон, порядок — остались пустыми символами ушедшей эпохи.
Похоже, в рану попала какая-то зараза, но теперь она подживает. Придется все-таки кольнуть еще один локальный бланк с ботами-медиками. Я не надеюсь, что они ускорят заживление — куда уж теперь быстрее, — но хотя бы снимут боль.
Нельзя закрывать глаза. Не сейчас. Наш бой еще не закончен, мое задание — не завершено, пусть и война, на которую я попал, проиграна еще до меня.
Винтовка Богослова очень удобна здесь, наверху часовни. Можно даже рассматривать лица, хоть и не хочется. Я не стреляю во всех, по привычке стараясь без нужды не засвечивать позицию. Отстреливаю лишь особо буйных. Или тех, кто рвется внутрь больницы.
Вот она, передо мной, всего в паре сотен метров. Удачная позиция для того, чтобы контролировать вход. С этой часовни удобно следить за окрестностями. Не зря Тоско отправил меня именно сюда.
Почему меня? Я почти единственный, кто остался в строю.
Тоско до сих пор харкает кровью, это слышно даже во время наших коротких сеансов связи. Ыть остался без одного глаза. Зато довез до больницы целый гарем, в котором, кстати, оказались обе продавщицы из ювелирного. Тюжок посечен осколками, но без сильных последствий. Призрак добрался, но от Призрака с одной рукой толку было мало еще до взрыва. Он несколько раз терял сознание, и пока что никто не мог назвать причины. Кроме Богослова, который так и лежал в отключке. Из оставшихся двоих один обгорел так, что вообще непонятно, как его довезли. Гражданские довезли, он обжег себе сетчатку и до сих пор не видит. Второй — с несколькими переломами.
Нас семеро, и разница между нами лишь в том, до какой степени каждый из нас в резерве.
Четыре десятка гражданских. Остальные не добрались. Может, и выжили, но не добрались.
В больнице сейчас калеки помогают убогим. Неудивительно, что я стал королем в этом царстве слепых. Я от ухода в резерв дальше остальных.
Лена лежит под капельницей, и Тоско взял в привычку докладывать мне о ее состоянии. Оно не меняется.
В английском есть два разных слова — одно для настоящего заката, другое — для упадка. У нас здесь тот закат, который упадок, не обольщайтесь.
Я не хочу, но должен писать. Когда еще придется. Я обещал своему напарнику, который по-прежнему не приходит в сознание, что сделаю эту работу.
Может, чтобы написать эту книгу, уйдет несколько лет. Может, и вся жизнь. Так что же — я хотя бы стартовал.
Карантин должны снять через неделю, но я не знаю, как будет дальше. Поэтому пишу сейчас, пока есть возможность.
Бешеных кругом все меньше. Сегодня я вообще не видел ни одного. Здесь я в относительной безопасности. Йюм-4 прямо за забаррикадированным входом в часовню вовремя предупредит меня о любой опасности. Снайперские минные ловушки на лестнице не дадут добраться до меня без потерь, да простят меня строители этой чудной часовни.
Место для нее выбрано хорошо. В нем есть святость, и я лишь надеюсь, что я ее не нарушил.
Я протягиваю руку к планшету, поглядывая на окрестности из глубины темного окна, и начинаю писать, переделывая написанное давным-давно, задолго до меня:
«…и на Земле царила раса, ставшая единой. Люди смешались между собой и стали неотличимы друг от друга.
И решили они научиться переделывать себя и доказать свое абсолютное могущество.
И не отступились от того, что задумали сделать.
И переделали они себя. Переделали по-разному. Кто-то менял свои гены, другие — вводили в организм крохотных роботов.
И не стало одного народа. Большинство погибло в пожаре своей гордыни, а те, кто остался, — вновь разделились на разные расы.
И время единой расы закончилось. Наступила эра разобщения и смут.
И посему имя тому времени было дано: Закат».
Часть третья
Каждый за себя
«Кто он, святой? — спрашивал себя Тарру. И отвечал: — Да, святой, если только святость есть совокупность привычек».
Альбер Камю. Чума
От взвода тактических операций осталось семеро калек. От мехотряда поддержки — восемнадцать «шалунов». Тоже, кстати, весьма потрепанных. Из моих трех одного очень смешно уводило влево, когда он разгонялся. Барахлили элементы оболочки, надо полагать.
Сейчас «хромой» стоял на приколе недалеко от входа в часовню. Обеспечивал, так сказать, безопасность подходов. Все они, все дроны, теперь почти не двигались, сберегая остатки энергии. В этом режиме они могли находиться хоть вечность, но для ведения активных операций им все равно нужна была подзарядка.
Я оглядел окрестности больницы. Пусто. Ни одной живой души уже неделю. Ни выживших, ни зараженных. Если выжившие и остались, то попрятались сейчас, наверное, и не высунутся еще долго.
Да и последнее место, куда бы я двинулся, — так это больница. Может, аптека, если нужны лекарства, но только не больница. Теперь-то я знал это точно. Я видел, что происходит, когда зараза накрывает лежачих больных. У них нет никаких шансов, некоторые из них даже встать не могут. Не могут убежать, не могут защититься.
Не могут быстро умереть. Полсотни трупов, выброшенных на задний двор этой больницы через окна, хранят мои пули. Ни вылечить, ни оставить их умирать было нельзя.
Я надеюсь, что бешенство добило свои последние жертвы и оставило этот город.
Удовлетворенный общим обзором, я взглянул на неподвижные картинки с мониторов «шалунов». «Шалуны» впали в спячку, но их камеры смотрели в сторону наиболее важных направлений.
Как всегда, ни единого движения. Ни собаки, ни кошки — не то что человека. Мертвые улицы. Сейчас это меня только радовало.
Холодновато, но я уже начал привыкать. Куча тряпок из больницы, даже пара тулупов, непонятно как обнаруженных, когда меня собирали на лежку, вполне сберегали от холода. Я проводил в этом гнезде большую часть дня, почти неподвижно, непрерывно наблюдая за окрестностями. Вставал лишь изредка, по нужде, или чтобы просто хоть чуть-чуть размяться. Тело затекало, но я редко шевелился, по привычке стараясь движением не выдать своей позиции.
Ознакомительная версия.
