— Разумеется, — глухо сказал безопасник. — Но я в этот день оказался в стенах Академии. Вы сами возложили на меня обязанность прослушивать их занятия и составлять протокол. А если что — действовать по обстоятельствам. Не так ли?
Глава Спецслужбы идеологии сухо кивнул.
— А для военного подготовиться к телепатической связи...
— Не продолжайте.
— Поэтому секретарь не пустил Перрора на порог моего кабинета. И сам дал ответ. Вы помните, в каком звании мой секретарь, господин Тиссен?
Тот едва заметно поморщился. Вымышленное имя резало слух. Но такова, к сожалению, плата за тайну. Всем родичам Лаэна Маро, кроме Даэра, приходилось жить под другими фамилиями. «Черный старец» поставил детей и родственников на все стратегические посты, чтобы всеми вертеть. А сам ославился. Да еще эта публичная смерть от инфаркта. Черная тень покойного дяди до сих пор закрывает чуть ли не полстолицы. Нужно держать ухо востро. К тому же Тиссен понимал, куда сейчас клонит военный.
— Секретарь так же, как и я, имеет право действовать по обстоятельствам, — закончил глава Спецслужбы безопасности.
— Он объявил военное положение? — иронично склонил голову ректор.
— Нет. Он прикрыл мою спину. И вашу тоже, господин Тиссен. Вы знаете, что Перрор подготовил для нас не менее двадцати военачальников. Трое из них — прирожденные полководцы. Пять сотен гвардейцев под их командованием могли бы взять столицу без единого лишнего выстрела. А скольких инженеров и оружейников дал нам этот опасный безумец? Все они верны ему, к сожалению. Слово Перрора для них выше, чем слово Совета. Да и по вашему ведомству...
Тиссен потер подбородок, вспоминая работу своих методистов. Конечно, их приходилось держать в узде, постоянно следить. Но в ответ на лояльность Совета они не проявляли своего вольнодумства публично.
— Вы правы, полковник. — Он склонил голову, обратившись по званию. — Нам придется терпеть это зло. Но...
— Слежка за мальчиком уже ведется. — Губа безопасника дернулась. — Разрешите откланяться, господин Тиссен?
Тот спокойно кивнул.
Глава Спецслужбы безопасности развернулся на каблуках и бодро двинулся по коридору.
«Эти штатские умеют только одно — пробиваться к власти, — раздраженно размышлял полковник. — При этом они рискуют не собой, а другими. Этот подмял под себя Спецслужбу связей, разведку. Ослабил Совет. Что ж, посмотрим, сколько он продержится у власти».
Тиссен вкрадчивым шагом шел по коридору в обратную сторону. Все, о чем думал глава Спецслужбы безопасности, он видел как на ладони и издевательски улыбался.
«Понятие «военная хитрость» относится только к трем людям в столице,— холодно рассуждал он.— К выкормышам Пера Горячки. Но они — исключение. Хитрость — оружие штатских».
* * *
Перрор Горячее Сердце сидел в тишине кабинета, спрятав лицо в ладони. Для кого угодно другого подобная поза означала бы либо приступ отчаяния, либо верх концентрации. Но профессор социологии даже не размышлял, он созерцал. Вереница лиц шла через душу. И он помнил всех. Внешность. Таланты. Манеру говорить, думать, смеяться. Любить. Как он мог их забыть? И не десятки воспитанников— сотни. Семьсот сорок два человека. А у взрослых — давно уже свои птенцы. Не один десяток у каждого. И проверять своих старших ребят вовсе не нужно. Сами придут. Сами спросят совета. Ученик не предаст учителя. Никогда. Если тот — настоящий учитель.
Свеча на столе бросала рваные тени на стены крохотного кабинета, выбеленного, словно келья отшельника. Пламя вздымалось и опадало. Что ж, такова судьба пламени. Когда-нибудь — Перрор знал это — оно разгорится. Не при его жизни — потом. И Меон станет ярким, как звезда среди ночи. Может, это случится не скоро. Может, через тысячу лет. Не ему знать об этом. Но ученики и последователи не предадут. Не его, а себя. Это физически невозможно.
И сейчас, когда рядом не было никого, стала видна еще одна сторона личности немолодого учителя — уязвимость. Ранимость. Это — как поддувало в печи. Не уязвимость — чувствительность к ветру. Обостренное восприятие мира.
В глубине души хрупкий, словно осенний лист, этот человек знал о людях все и не боялся своего знания. В природе личности нет ничего, что тяготело бы к слабости. Только сила. Огонь. Каждого, кто стал трусом, предателем, просто сломали. Эти люди, отпавшие от своего корня, оказались не там, где следовало оказаться. Не на своем месте. Им недодали чего-то. Потом подчинили. Страхом, болью — не совестью. А наслаждение чужими страданиями? Перегорело бы. Переплавилось бы уже в детстве. Если бы было кого любить и кому подражать.
Перрор вздохнул, вспоминая сегодняшний день. Мальчик с бессмертной душой. Вот и встретился с равным себе... Этот-то не нуждается в том, чтобы подражать. Сам себе опора. Кремешок. Голыш-камень. А обточить — выйдет ключ-камень. Но не нужно обтачивать равного. Нужно лишь защитить. Младший. Но лишь по годам, а не духом.
Немолодой человек вспомнил день, когда сам обрел душу. Тогда Тайя, любимая, открыла ему свою суть. Не побоялась. А ведь рисковала собой. Тогда все жалкие страхи и выдуманные обиды покинули душу юноши. И в ней загорелся огонь.
Перрор до боли сжал слезящиеся веки, и в красном тумане проступило заплаканное лицо любимой. Будто вчера видел. И она жива. Вечно жива. Он чувствовал.
Несмотря ни на что. Боль и смерть — это ложь. Она сейчас там, живая...
Вдруг мучительно захотелось узнать: как она выглядит по-настоящему? Обещала. Да вот не успела.
Руки сами собой потянулись к заветному ящику стола, отыскали рисунок. Лист пожелтевшей бумаги, простое стило. Он и она. А вокруг пламя, зажженное ею.
«Какова ты на самом деле, любимая? Где ты сейчас?»
«Да...» — пришло из пространства. И больше ни образа, ни намека, ни слова.
Он растер лицо ладонями. Осторожно сложил и спрятал в стол заветный рисунок.
Возвращаться домой не хотелось. Сиротливо там. Ни жены, ни детей, ни приемышей. Лишь пляска огненных языков на стенах. Только как еще может быть, если жизнь отдана делу? Вся, без остатка? Если путь ясен и прям, как лезвие меча? А когда порыв ветра подхватит его, понесет, словно хрупкий осенний лист... Что ж, огня станет больше. Ведь листья сжигают отнюдь не затем, чтобы удобрить почву золой. А чтобы хранить пламя в душах. Тогда, когда солнце не греет...
* * *
Не только наивные провинциалы, но и столичные жители твердят: «Тайма — не город, а чудо». Такая у некоторых странная вера. Но что, спрашивается, чудесного можно увидеть, когда выходишь из собственного дома изо дня в день на работу? Но вера — она на то и вера, что не нуждается ни в каких доказательствах. И ей почему-то подвержены именно коренные жители Таймы. Там, где провинциал просто откроет рот от удивления, ушлый столичный житель прищурится и подумает: матушка Тайма опять шутки шутит. Бывает так, например: сойдутся двое старинных приятелей, примут чего-нибудь веселящего душу и хлопнутся через перила в канал. Мост вообще незнакомый, канал — тоже. И падать не больно, потому как душа веселится. Глядь — на мелководье поблескивает монета — новенький галлер. Посмотришь на дату, и челюсть отвалится от удивления — выпущен около полувека назад. Вместо галлеров уже давно на Меоне в ходу пластиковые прямоугольники. А этот полвека в канале валяется и блестит почему-то, как новенький. Возьмут дружки эту денежку и пойдут кое-куда, не сговариваясь. Думаете, все этим и кончится? Нет. Некоторые истории живут своей жизнью и не кончаются в злачном месте или в какой-нибудь сточной канаве.
