Тем временем скрип снега стал слышен уже совсем близко, и, затаив дыхание, Ленька перехватил удавку поудобнее и сделал шаг вперед. Как только женская фигура чуть миновала его, точным, натренированным движением он накинул веревку ей на шею и, придушив ровно настолько, чтоб ей хватило сил остаться на ногах, сноровисто поволок в подвал-дровяник, моля Бога, чтобы никто из парадной не вышел. Но кто ж пойдет на мороз из дома в такую темень? И, беспрепятственно затащив свою жертву между поленниц, Синицын принялся действовать.
Содрав с начинавшей приходить в себя девицы дубленку, он быстро замотал ей кисти скотчем, а чтобы не слышать раздражающих бабских вскриков, им же залепил накрашенный помадой рот и, бросив женское тело спиною вверх на козлы, привязал ее руки к радиатору отопления.
Теперь начиналось самое интересное: полузадушенная жертва пришла в себя и ее пробрал сильный, надрывный кашель, но делать это с заклеенными губами трудно, — и, вдоволь насладившись судорожными подергиваниями связанной, Ленька радостно засмеялся и принялся ее раздевать. Сердце его билось легко и спокойно, дыхание было плавным и глубоким, и ощущение своей мужской значимости и силы наполняло душу его восторгом и ликованием.
Разрезав ножницами мохеровый свитер, он увидел под ним футболку, а содрав ее, от возмущения даже застыл: эта сука, оказывается, не носила бюстгальтер, — и, протянув руку, он понял почему: грудь хоть и была размеров средних, но кондиций стоячих, — и Синицын долго, до крови, крутил розовые соски, прислушиваясь к глухим стонам жертвы и тихо радуясь.
Наконец дело дошло до юбки, медленно он разрезал и ее, а обнаружив под ней черные колготки, долго кромсал их ножницами, пытаясь вырезать на попе звезду, но почему-то не получилось, и, содрав их наконец вместе с трусами, он принялся бить девицу ладонью по ягодицам, потому что так уж получалось всегда, что пока не глянет Ленька на пламенеющий женский зад, то никак ему — не стоит, хоть ты убейся. Скоро он воодушевился и, ощутив, как женское тело вздрогнуло, резко в него вошел, и хоть в пальто и шапке было жарко, но он не останавливался и продолжал наваливаться на свою жертву до тех пор, пока ему не захорошело. Наконец Ленькины глаза крепко зажмурились, а из широко открытой пасти вырвался крик блаженства, смешанного с торжеством, и он почувствовал себя настоящим мужчиной — обладателем и победителем. Глянув на поверженную в грязи, испоганенную, загибающуюся от боли суку, он презрительно сплюнул на ее красные, как у макаки, ягодицы и, ощущая, как все прошлые обиды вспыхнули в нем с новой силой, выбрал подходящую деревяшку и долго пихал ее вначале в розовую, а потом уже алую от крови щель между женскими бедрами.
Умаявшись, он задумчиво содеянное оглядел, потом зачем-то долго гладил свою жертву по голове и, повторяя про себя: «Я сильнее всех, я победитель», медленно накинул ей на шею удавку и, дождавшись, пока она обгадилась и неподвижно замерла, удовлетворенно рассмеялся.
Было уже около полуночи, и, вспомнив, что завтра пахать надо в утреннюю смену, Ленька сразу же поскучнел и, прихватив на память изорванные трусы, от которых, представьте, пахло духами, осторожно выбрался из парадной и направился к своему дому.
Настроение у него опять стало поганым, а где-то там, в душе, проснувшись, снова заскребла когтями здоровенная черная кошка по имени Тоска, и он не заметил, как уже на набережной в целях профилактики около него остановилась машина передвижной милицейской группы. «Эй, мужик, документы есть?» — Прикинутый в меховое изделие старшина был похож на сторожа и, услышав Ленькино: «Да что вы, ребята, я тут, на Марата, живу», нахмурился и, заметив негромко: «А это мы сейчас по ЦАБу проверим», скомандовал своему напарнику: «Вася, открывай бардачок», — и принялся Синицына шмонать.
Однако вместо денег, а что еще более желательно, водки он надыбал у задержанного удавку с женскими трусами и, сразу же расстроившись, молча запихал его в «луноход», а уже по пути в отдел подумал: «Вот пускай опера его и раскручивают». Дело в том, что нынче у помдежа отделовского, старшины Прокопенко, был двойной праздник — жена родила ему двойню, — и по случаю этому счастливый отец конечно проставился, но, как выяснилось вскоре, в количестве недостаточном, и чтоб боевых друзей не огорчать, выехал на добычу спиртного лично. И надо ж, с первого раза такой прокол!
Окунув задержанного в «аквариум», не совсем твердой рукой счастливый отец накорябал рапорт, присовокупил к нему удавку и трусы и, оставив все это в качестве утреннего подарка для следящего выдела, без промедления опять отчалил в ночь. Вскоре ему крупно повезло, с поличным удалось захомутать спекулянта водкой, и, претворив древнеримский еще принцип «живи и жить дай другому» в социалистическую жизнь, через каких-то двадцать минут старшина уже чокался с поздравлявшими его сослуживцами, и скупая милицейская слеза катилась по его покрасневшей от выпитого харе.
Реквизированная «Московская» проходила отлично. Совершенно не обжигая луженые глотки, она прозрачной струей изливалась по привычным ко всему пищеводам вниз, хорошо согревая при этом чекистскую душу, поднимала настроение и толкала на подвиги.
Для разминки менты избили помещавшегося в «аквариуме» мелкого хулигана, затем, перекурив, взялись за бездомного тунеядца, который при этом все кричал: «За что вы меня, болезного», — а уж напоследок строго спросили у Синицына: «Трусы твои?» — и, не дожидаясь ответа, как следует надавали тумаков.
Наконец стражи правопорядка притомились и начали готовиться к ночи, — дежурный по отделу, не забывая о своем долге, улегся спать на сдвинутых стульях не где-нибудь, а перед дверью в ружпарк, мужественно загородив вход в него своим мускулистым телом. Старшина-помдеж хоть и стал счастливым отцом, но боевой пост не покинул и захрапел прямо на своем столе, а остальные молодцы, пребывавшие в резерве, расположились кто где смог — не графья все-таки.
В то же самое время, хоть и соглашаясь в душе с тем, что месть — это самое вкусное блюдо, когда ешь его уже остывшим, аспирант Титов все же решил, что настала пора кое-кому испортить вечер, и направился на Васильевский остров. Заловив расписуху, он уселся на заднее сиденье и щелкнул при этом пальцами, а таксист, ни о чем не спрашивая, сразу же включил скорость и тронулся.
Было уже изрядно за полночь, в мутной снежной пелене фонари тускло освещали почти пустые улицы, и, быстро добравшись до отдела милиции, аспирант легко поднялся по ступенькам наверх и зашел внутрь оплота правопорядка.
В дежурной части раздавался дружный храп, пахло уже выпитой водкой, а также еще не стиранными носками, и Титов сразу же узнал в старшине, изволившем почивать на столе, одного из своих недавних обидчиков. Неслышно приблизившись, он ткнул его пальцем ниже кадыка, а когда булькающие звуки затихли, быстрыми и сильными ударами раскроил черепа молодцам из резерва.
