Бух-бух-бух-бух — передавался внутрь по балкам рокот винтов, глухо отдаваясь в ушах. «Гордый» упорно шел против ветра, отрыв от морских дирижаблей мало-помалу увеличивался.
— Сзади чисто. Что за дьявольская напасть?..
— Этот корабль, — хмыкнул помощник, — надо раз в месяц от грехов отмаливать. И служить должен епископ, не ниже. Разве может быть нормальный механизм, если на нем катают потаскух?..
— Га! — донеслось из дыры в полу, откуда торчал зад механика с ногами. — А ты б свою кралю на борт не провел?
— Ни-ни. На военный корабль — никогда. Враз несчастья посыплются. Помнишь, Красную деву привели на броненосец, вроде в гости? Часу не прошло — гелий из движка как фуганет! Трех мотористов сдуло…
— Ну, ты сравнил. То ведьма натуральная, лучших кровей, а здесь просто девки. Их что на земле, что в небесах конфетами закармливать — одно и то же.
Помощник думал радикально:
— Блуд на борту — к аварии. Стюард ты, капитан или хозяин, но пассажирку трогать не моги. В море Мананту оскорбишь, а в небе — самого Громовика. Тут начнется — ремонт на лету, пожар в трюме и так далее.
— Про Мананту попу расскажи. Путевку в покаянный батальон получишь, за язычество.
— Путевку, не путевку — морячки Мананту чтят и жертвуют ему, кто пачку папирос, кто полтину, а то и свинку купят в складчину. На рейдере «Грозный», слышь, офицеры Мананте бычка посвятили, чтоб из похода вернуться. Ты долго там копаться будешь?
— Сейчас, вперед гляну.
Поворочавшись, механик вдруг задергался, заголосил:
— Вижу! Дева Небесная, что это?! Чудишша!
— Где? чего?
— Вытащи меня отсюда!!
Он вынырнул из подпалубной тьмы с выпученными глазами, отшвырнул фонарь и с грохотом прихлопнул снятый щит на место.
— Ох, спаси и сбереги! Каракатица, с глазами и с ушами! Во такая! — Как рыбак добычу, показал он руками во всю ширь. — Щупальцы, ползет и зубы кажет!
— Говорил тебе — когда на корабле похабство, там нечистая заводится! Давай бегом к старпому, — трясся второй. — А я к жандармам. Щиты поднимем, пусть в гадину стреляют с переду и с заду.
— Сдурел, в нечисть палить? Простым патроном не возьмешь, надо на пуле Око нацарапать, и с молитвой! Иначе все впустую, словно в дым стрелять.
С озорной патой Хайта набегалась до пота. Той вздумалось на воле порезвиться, видишь ли! Прыг да скок, еле догонишь. Ей вроде игры, а «маме» одна беготня. То сквозь кусты, то по лужайке вскачь. Играя, пата изучала мир — так в ней заложено при сотворении.
Еле догнала — пока проказница сосала воду из пруда, — а та как припустит! Один раз удалось вскочить верхом — и что же? Понесла Хайту на себе как всадницу, без всякого напряга. Тут громыхнуло, будто из оружия юницы Лары — раз, другой, третий! — пата рванула во всю прыть, унося «маму» от беды.
Иной раз казалось — она успокоилась, можно вести за ухо в дом, но стоит пате оглядеться, носом повести, почуять волю или корм — вновь пускается бегом. Сиганет в окошко, там крик, выскочит с мясом в зубах.
Приручать пату — дело для терпеливых.
Но мясом паточка делилась как родная. Прожует и отрыгнет — кушай, «мама». Значит, натура у ней добрая, отзывчивая.
— Ты что, не сыта? — спросила Хайта, проглотив жвачку пополам с липучей слюной паты, с душком ее желудочного сока.
— Ня, — вздохнуло чудище. Слопав копченую ногу мирского животного, пата раздобрела чуть шире, на ногах выросли когти. — Кусь, кусь.
— А если нас поймают?
— Ня.
— Ты никому на глаза не показывайся!
— Гу. Тяа? — Пата сунулась рылом к ноге Хайты, выстрелила язык-ремень и облизнула кровоточащую царапину.
— Да, из-за тебя ободралась, плохая детка!
— Тяа…
С боков из пасти появились трубки-хоботки, напружинились и плюнули на кожу струйками вязкой серой жижи.
— У, что умеешь!.. Какой ты породы?.. — Хайта отогнула вперед уши паты, забралась пальцами в пасть, поглядела с изнанки на губы. Знаков породы не видно. Может, свойства не определились, молода еще?
При отправке с Ураги мудрец объявил: зерна новые, свойств больше, чем в старых породах. Мол, на месте разберетесь, когда в землю вроетесь. А по прибытии послушать инструктаж не довелось — сразу накинулись миряне с бомбами, и корабль пустил в стороны корни-трубы, спасая молодь рабынь от огня.
«Интересно, уцелел ли кто-нибудь еще? Или только бойцы броненоски?.. Сейчас они строят в земле убежище, будущий стан. Потом начнут звать к себе… Нет, я лучше останусь с госпожой Лисси! Она такая миленькая».
Царапина едва не на глазах разгладилась и затянулась.
— Умница. Всегда так делай.
Дальше пата унюхала корм за стеной громадного строения и врылась под нее как настоящий земснаряд. Внутри висела на растяжках толстая, надутая махина, почти как боевой летун с Ураги, только вся круглая. В махину вела лестница, и пата поскакала по ступенькам.
Там, в тесноте и узостях, Хайте было уютнее, чем под чужим небом. Она не знала того, что миряне звали клаустрофобией. А пату и подавно узкие лазейки не смущали, она сжималась и одинаково легко ползала в любую сторону.
Людской шум и топот заставили их затаиться. Пата тихо жевала упругую стенку мешка, налитого водой.
— Ну вот, продырявила. Зачем грызла?.. Дай-ка и мне попить.
Где-то за переборками ожили, зарокотали механизмы. По трубам зажурчали жидкости, широкие воздуховоды шелестели под напором. Махина начала покачиваться.
«Похоже, мы летим, — без страха подумала Хайта. — Ничего, вернемся! Летуны всегда возвращаются на свои базы. Тут уютно. Есть еда, вода. Надо выждать, когда корабль причалит, и выглянуть».
Сытая и усталая, она дремала, когда над головой застучали ногами, потом кусок потолка поднялся, сверху ударил желтый свет, над головой свирепо взревели, загоготали мужчины. Сильные руки схватили Хайту, выдернули на простор, стали вертеть и мять. Вокруг скалились лица — бритые, усатые, — гремели голоса.
— Где ж твое чудище зубастое? Это краса, а не страшилище!
— Пулей с Оком, гришь? Не, тут надо по-хорошему.
— Безбилетница.
— Кротовка, гром в душу! Глянь, как по телу разрисована.
— Отрапортуем принцу: «Во, какая живность завелась!» Надо чаще подметать, а то дьяволы по углам зашуршат…
— Вот кто нашу колбасу сожрал!
Затисканная дюжиной ручищ, Хайта завопила:
— Пата!!
— Ишь, визгливая.
