рушиться, и даже ванна с подушкой будто тлели.
Видимо, всё это долгие годы держалось на магии дракона.
[Ияков: …]
Всё громыхало и обрушалось, но он всё полз и полз. Перед ним упал какой-то булыжник, потом сзади, ещё один прямо на спину и один на голову.
[Ияков: …]
Его завалило камнями – тысячью булыжников самого разного размера. У него не было сил их расталкивать, у него не было сил даже кричать или материться.
[Ияков: …]
Ему было невероятно плохо, и вместе с этим он чувствовал всю нелепость ситуации.
[Ияков: …]
Так что он просто закрыл глаза.
***
[Ияков: …]
Здесь было темно, пусто, холодно и одиноко.
[Ияков: …]
Как, впрочем, и всегда в жизни Иякова.
[Ияков: …]
Его никогда не любили люди, а он никогда не любил людей.
[Ияков: …]
В детстве у него не было мамы. Отец ненавидел его. Дети воротились от него.
[Ияков: …]
Даже потом с ним общались лишь из-за его силы… Они либо боялись его, либо хотели себе кусочек этого статуса, кусочек этой мощи.
[Ияков: …]
Никто не любил его, так что и он никого не любил… В том числе и себя.
[Ияков: …]
Ияков ведь, и правда, был ужасным, просто ужасным человеком… И будто бы назло это осознавал и сам.
[Ияков: …]
Он всегда чувствовал себя брошенным, ненужным и тупым – невероятно тупым. Он пытался заглушить это чувство дешёвыми удовольствиями, по типу секса, алкоголя, наркотиков, табака и драк, но от этого только становилось больнее, когда это осознание накатывало на его задымлённый разум.
[Ияков: …]
Ияков не понимал, зачем он убил Кипси и спровоцировал Белиагора. И это было крайне жутко: он просто не понимал, что он делал. Им двигала его мечта, его амбиции, его мировоззрение, но они лишь толкали его, а рулить было нечему. Юноша попросту пропил свой интеллект в сладострастии, и осознавать это было больно.
[Ияков: …]
И нет – он не сетовал на судьбу, не злился на детство, не считал себя каким-то особенным отщепенцем или запуганной овечкой, которую никто не понимает.
Наоборот: его все понимали, а он – никого.
[Ияков: …]
Ияков чувствовал себя выставленным на улицу медведем в клетке. Он рычал на всех и пытался дотянуться сильными лапами до проходящих мимо, но они только смеялись над ним.
Они понимали, почему он рычал, но он не понимал, почему они смеялись.
[Ияков: …]
И ведь даже Белиагор: он понял, что в убийстве Ияков видел превосходство, видел могущество, видел выражение своего «героя», про которых любил говорить дракон.
[Ияков: …]
Так что он просто отнял это у юноши. В конце он спросил про то, есть ли ещё способы оскорбить оппонента, и это был риторический вопрос – самая настоящая насмешка. Самоубийством Белиагор оскорбил Иякова сильнее, чем, если бы просто его убил.
[Ияков: …]
Действительно… Даже те мечты и амбиции, которые продвигал Ияков… Даже они шли как-то неправильно из-за этого.
Ведь чуть ли не половина из тех, кого он убил, не боялись смерти. Для них было гораздо больше тех вещей, что могли их уязвить.
[Ияков: Абсолютное превосходство…]
Голубые глаза юноши распахнулись, и он медленно начал подниматься вверх, из-за чего целая груда булыжников затрещала и принялась осыпаться на землю.
Снаружи была ночь, безоблачная и абсолютно спокойная.
[Ияков: Абсолютное превосходство… Это и есть выход… Если я убью того, кто держит власть в руках, то её возьмёт другой… Так ведь произошло с Кеерфагеном и Пинбладом. Как только я уничтожил первого, на его место встал второй…]
Наконец, всё разлетелось в стороны, и посреди огромных матово-чёрных развалин осталась лишь голая мускулистая фигура юноши с длинными чёрными волосами. Он восторженно смотрел вперёд, но теперь с этим восторгом ещё и связывалась какая-та… Смиренность что ли…
[Ияков: …]
Он шагнул вперёд, сделав глубокий глоток воздуха.
[Ияков: Мне надо делать людей максимально уязвлёнными, чтобы они оскорблялись, чтобы они чувствовали себя беспомощными и жалкими, чтобы они боялись даже пикнуть в сторону того, чтобы казаться сильными.]
Свет луны так мягко и нежно ложился на его накаченные широкие плечи, словно сам небосвод пытался укрыть его молочным покрывалом.
[Ияков: Надо было просто рассказать всему Риблу, что Инул и был Линчем, что он покрывал кучку бандитов, и что они каждый день собирались там внизу. Надо было рассказать про то, что преступность контролировалась, что неугодных вешали просто так… Тогда бы что?.. А тогда бы всё было по-другому…]
На лице юноши всплыла широкая бешеная улыбка, словно на него снизошло озарение.
[Ияков: Кеерфаген был бы шоке. Сборище было бы в шоке. Все эти недоноски перестали бы чувствовать себя безопасно, и никакой больше общности у них бы не было… Как жалкие крысы, которых выгнали из канализации, они бы понеслись по улочкам, давясь под ногами прохожих и пытаясь сгрызть останки своих же собратьев… Да… Надо было сделать так…]
Ияков широкими шагами двинулся в лес. Он даже не представлял, зачем именно ему туда надо было идти – по крайней мере, из-за того, что идти было просто некуда.
У него не было ни одежды, ни спутников, ни оружия, ни табака – ничего.
[Ияков: …]
А ему и не нужно было это. Теперь у него помимо мечты было ещё и осознание того, как всё это воплощать в жизнь.
[Ияков: Клянусь… Я больше не возьму сигареты в рот… Никакой трубки, никакого алкоголя… Теперь лишь я и моё превосходство!]
И да – в животе ещё бурлило, в голове звенело, а в груди побаливало. Но теперь в сердце чего-то стало гораздо больше.
[Ияков: …]
Гораздо больше.
***
[Ияков: …]
Дул ветер. Светало. Хлыстал ливень.
[Ияков: …]
По загорелому лицу юношу медленно стекали одинокие капли воды. Он угрюмо пялился вниз, еле выглядывая своими голубыми глазами из-под пастушьей шляпы. Во рту была зажата соломинка, а с пояса свисал самый настоящий меч в соломенных ножнах.
[Ияков: …]
[???: Что ты забыл здесь в такой поздний час, пастух.]
Ворота охраняли двое стражников. Час был поздний, они были сонливы, но всё равно тяжело вооружены. Фонари размеренно покачивались на ветру, и по ним, окропляясь тьмой, сбрызгивались капли утреннего дождя.
[Ияков: Мне нужно в Рибл.]
[???: Всем сейчас нужно в Рибл, только вот просто так сюда не пускают. У нас новые порядки, уж извини. Если у тебя есть, конечно, жетон императора, то пропустим.]
[Ияков: Жетон императора?]
[???: Ну
