— Парни, с девчонкой баловаться потом будете, — строго насупив брови, сказал я. — Всем велено собираться под знамя.
Один из дезертиров, который уже приспустил штаны и стал пристраиваться между ногу девчонки, хрипло изрек:
— Исчезни, щенок… Не мешай!
— Ладно, парень, становись в очередь! — поддержал приятеля второй, маявшийся в ожидании — уже и руку засунул в штаны, «настраивая инструмент»…
— После меня будешь! — осклабился третий, тряхнув густой черной шевелюрой. — Если чего от девки останется… Гы-гы-гы!
Я посмотрел на троицу. Видно, что солдаты бывалые, но не из наших. То есть не из «птенцов Рудольфа». Уже легче.
— Считаю до трех! — пообещал я и, видя, что они не внимают, скороговоркой сказал: «Раз-два-три», пнул первого прямо по обнаженному месту, треснул рукояткой меча второго, а третьего схватил за горло и слегка придушил… — Мне приказано собрать всех, кто может двигаться, — сейчас и немедленно! — повторил я и пригрозил: — В противном случае придется вас вешать.
Троица злобно смотрела на меня, оправляясь от полученных ударов и вытягивая из ножен оружие. Насиловать девчонку им уже расхотелось, а поквитаться со мной — еще как.
Года через два-три тройка мародеров не показалась бы мне серьезным противником. А уж то, что они разъярены, сыграло бы мне на руку! В тот раз я изрядно струхнул, но быстро нашел выход.
— Я — десятник! — представился я и, слегка обернувшись в сторону (но так, чтобы видеть дезертиров), прокричал: — Парни, тащите веревку. Сейчас работа будет…
Моя десятка, хоть и не в полном составе (Ренье получил рану в голень, а Жак Оглобля отправлен разводить костер и готовить что-нибудь съедобное), шелестела кустами и хрустела хворостом неподалеку, выпинывая из рощицы кого-то еще.
Связываться с целым десятком троице не улыбалось…
— Ладно, щенок, — хмуро пообещал чернявый, засовывая меч в ножны: — Я тебе еще это припомню…
— Не сердитесь, парни, — виновато улыбнулся я. — В другое время — пожалуйста. Но, сами понимаете, приказ. Так что — ступайте во-он туда! — показан я им направление и утешил: — Там уже и жратву готовят. А девок вы еще найдете.
— Успели бы… — прорычал первый, потирая причинное место. — И девку бы трахнули, и на сбор бы ушли. Чтоб тебя…
Ворча, как побитые собаки, парни направились в сторону сбора…
Я засмотрелся на девчонку. Из-под разорванной блузки выбивалась маленькая упругая грудь. Порванная юбка открывала всю женскую прелесть — белый и нежный живот, красивые ножки и черный треугольник волос между ними…
Эх, хороша, чертовка! У меня застучало в висках. Решив, что насиловать связанную я не буду, стал распутывать веревки, которыми была привязана девушка. Вспомнил про нож, и дело пошло быстрее.
Я уже был готов навалиться на девчонку, но тут, как на грех, со стороны лагеря донесся звук трубы, означающий построение…
«Атакуют!» — пронеслось у меня в голове, выбивая все прочие мысли. А мне еще вести в строй десяток!
Я побежал на звук, желая лишь одного — чтобы мы успели добежать…
Мы успели вернуться и занять свои места. Вражеская конница прорезала наши ряды, словно нож масло, но выдохлась, а мы сплотили фланги, стискивая врага. Потом (и снова с запозданием!) подошли рыцари. Сражение мы выиграли.
Касательно тех троих: одного зарубили у меня на глазах, второго я видел после боя — он умирал около лекарской палатки, а черноволосого повесили за конокрадство год спустя…
— Я никому не рассказывала, что со мной было, не хотела ни о чем вспоминать… А потом все забыла. Ну почти все… — поправилась Ута. — Со временем и ваше лицо стало вспоминаться как размытое пятно… А потом, когда Густав привел вас в мою гостиницу, я узнала ваш голос.
— Так бывает… — прошептал я, вспоминая только черный треугольник волос и белоснежные ноги, раздвинутые в стороны, остро пожалев, что помчался тогда на зов трубы, а не остался. Ничего бы не случилось, опоздай я на построение минут на десять-пятнадцать…
— Ты вспомнил? — осторожно спросила Ута, заглядывая мне в лицо.
— Вспомнил, — кивнул я. — Хотя это было так давно.
— Вы не представляете, Артакс, как я молилась! Я молилась за вас, я просила у Господа, чтобы вы оставались живым и здоровым и чтобы мы хоть когда-нибудь увиделись… И вот, мои молитвы услышаны!
— Вот так… — растерянно сказал я, не зная, что говорить дальше. Может, сегодня я жив-то лишь потому, что когда-то нечаянно сделал доброе дело? Тогда, возможно, я еще не совсем безнадежен?
— Давайте спать, — приткнулась к моему плечу Ута. — Как же мне хочется каждое утро просыпаться рядом с вами.
— Тогда уж — с тобой, а не с вами, — поправил я женщину.
— С тобой, — улыбнулась Ута, начиная засыпать.
* * *
— Очнитесь, Артакс! — сквозь тяжелый, словно саван, сон донесся требовательный голос первого бургомистра, и жесткий ноготь больно царапнул веко, задирая его вверх: — Ну вот вы и пришли в себя…
— Где я? — спросил, пытаясь открыть второй глаз.
— Под зданием ратуши, — любезно сообщил Лабстерман. — В камере, где содержался Фиц-рой. Впрочем, он и сейчас здесь…
Сладковатый трупный «аромат» пробивался сквозь запахи прелой соломы и дерьма. Нет — не пробивался, а забивал собой все остальные «благовония». Сосед уже не разлагался, а тек.
— Могли бы и вытащить, — хрипло пробормотал я, пытаясь ощупать голову на предмет ушибов, проломов или других травм. Определил, что часть тела, на которой ношу шлем, хоть и раскалывалась на части, повреждений не имела. Видимо, по голове не били. Провести полную ревизию помешали «браслеты», охватывавшие запястья. Железа не пожалели…
Что же это было? Последнее, что я помнил. — Гертруда утешает плачущую Уту, а Эльза вручает мне на прощание кружку с квасом. Разумеется, отказаться я не мог. Выпил, вскочил в седло. Минут через десять, когда выехал из ворот, стало клонить в сон. А вот что было дальше, за воротами? Напрочь не помню.
Значит, Эльза дала мне квас, куда было что-то подсыпано. М-да… Сто раз говорил себе, что доверять нельзя никому, кроме лошадей… Женщины, как правило, предают. Причем по такому поводу, который понятен лишь им самим.
— Хотите знать, почему вы оказались в каземате? — сладенько поинтересовался старый хрыч.
