И надо же было на обратном пути нам нарваться на главного врача санатория. Подумаешь, песни мы втроем пели… Хором… Морские… Похабные… Гоч в своей молодости на флоте служил, торговом… И знал их превеликое множество.
Выписали меня досрочно. Сказали, что я здоров как бык, если так напиваюсь. И могу уже освободить свое место для страждущего офицера.
Пока денщик мои вещи собирал, мне и справку спроворили о ранении. В двух экземплярах. Одну для меня и одну для штаба.
Хорошие люди тут служат, понимающие. Справки оказались без дисциплинарных пометок.
И всей компанией в тот же вечер мы зависли в «Круазанском приюте». Мадаме я сунул тайком два золотых и попросил, чтобы моим приятелям сказали, что я их сегодня «угощаю» обещанным мне сервисом.
Там же и заночевали по оказии.
Вот так и родилась оружейная фирма «Гочкиз» — в борделе, где под утро, опохмелившись, мы с Гочем и составили договор о простом паевом товариществе.
А потом я его так озадачил, что Гоч вообще забыл, что собирался делать самозарядный магазинный карабин.
Через пять дней после выписки из санатория я выходил из спального вагона первого класса на перрон вокзала Втуца. Наконец-то прокатился я по местной железной дороге, как белый человек — не в теплушке, а в комфортном поезде, даже с вагоном-рестораном. А уж денщик мой, деливший со мной роскошное купе, вообще чуть ли не плясал от счастья.
За комфорт, естественно, пришлось нехило доплатить к литеру, но оно того стоило.
Здесь, на юге, в Реции, весна уже вступила в свои права полностью. Все вокруг цветет и давит ароматом забытых почти за год запахов, только вершины гор еще в снегу.
— Как красиво тут у вас… — восхищенно пробормотал Тавор, ставя мои чемоданы на деревянный перрон. — Все цветет…
Сам денщик как опытный солдат обходился одним солдатским ранцем, ну а я по новому офицерскому статусу прикупил себе два объемных чемодана. Еще пару тюков мягкой рухляди образовалось — умею я обрастать барахлом практически моментально и как бы без малейших усилий. Их услужливый проводник на перрон вытаскивает. Еще ящик с хорошей разнообразной выпивкой из Ольмюца, которой тут в продаже нет — в империи, наверное, только в столице все есть, а так народ обходится местными изделиями в основном. Самовар подарочный собственной работы в деревянной решетке, обшитой парусиной. Мой ранец тут же — я с ним обратно на войну поеду. Через три недели.
Три недели, не считая дороги. Врач вообще-то предписал мне на восстановление месяц, но король решил, что я и так наотдыхался в санатории, да еще в тюрьме балду гонял. А до того в госпитале валялся… Служить кто будет? Вот и сократился отпуск на неделю. Короля тоже понять можно — он войну ведет.
Собрали Бисеры мне команду инженеров, которые по осмотру моего эскизного проекта бронепоезда по принципу «удав, сожравший слона, в разрезе» пообещали выдать готовые чертежи именно через три недели. Вот так срок моего отпуска и образовался.
Кстати, когда я выяснил: откуда именно взялись такие огромные деньжищи на моем счету, то чуть не прибил своего поверенного. Он, гад, восхотев сразу срубить побольше денег со своего «угла»,[7] продал лицензию на самовары и печки на территорию всей империи на двадцать пять лет. Все одной фирме. Хорошо хоть имя мое оставил. Самовар называется теперь просто «кобчиком». И на каждом будет выбито «Кобчик-патент». Ну и мне оставил право делать авторские экземпляры. И только.
И вот стою я практически на том месте, откуда почти год назад уходил в армию. Весь из себя красивый такой, в новенькой полевой форме, которую тут еще не видели. Старший фельдфебель гвардейской артиллерии особого могущества с лейтенантскими погонами на плечах. Флигель-адъютантский аксельбант защитного цвета. На груди крест и медаль. На боку болтается на подвесе золотой кортик. На поясе наградной револьвер.
Нет, тот первый револьвер, который я с плененного цугульского офицера снял, так и не нашли. Сгинул он на дороге. Но фельдфебель Эллпе сделал мне роскошный подарок. Точно такую же новенькую стреляющую машинку с восстановленной серебряной табличкой на рукоятке. Его вручили мне торжественно, когда я устраивал отвальную для полигона.
Успел еще Шибза отблагодарить тем, что уболтал Плотто взять его в полет. С фотоаппаратом. Фотографический художник был реально на седьмом небе от счастья, сделав несколько панорамных снимков с высоты птичьего полета для своей газеты. Ну и для нас парочку кадров с объективом, направленным прямо вниз, на интересующую меня железную дорогу. Так состоялась первая в этом мире аэрофотосъемка, для которой дирижабль подходил лучше любого летательного аппарата плавностью полета и отсутствием какой-либо вибрации.
Когда фотопластинки проявили, Плотто был потрясен открывшимися перспективами воздушной разведки. Особенно когда стали сравнивать фотографии с топографической картой.
Шибз заявил, что он себе представляет, как сделать для такой работы специальный фотоаппарат, стационарно закрепленный на дирижабле. И знает, у кого его изготовление заказать. А мы пообещали приоритетно протолкнуть это его изобретение в военное ведомство. Плотто заявил, что начальники фронтовой и флотской разведок оторвут такое подспорье с руками. А то воздушные наблюдатели пока от руки кроки ваяют. А уж когда каплей сказал, что размер такого фотика особого значения не имеет — места в гондоле много, Шибз просто загорелся энтузиазмом.
А я лишь в очередной раз тяжко вздохнул: рожденный ползать…
— Куда ехать господину офицеру? — обратились ко мне со спины на имперском языке с жутким рецким акцентом. — Мигом домчим. Оглянуться не успеете. Конь — зверь!
Тавор, глядя за мою спину, моментом положил руку на деревянную кобуру пистолета Гоча, которым я его вооружил.
Я обернулся. Передо мной стоял в развязной позе типичный рецкий биндюжник — предтеча московских таксеров. С такими же закидонами по разводке клиентов. Рожа бандитская.
— Домой мне, на гору Бадон, уважаемый, — ответил я на рецком наречии.
Таксист сразу поскучнел, услышав родные слова.
— Только не говори мне, что это слишком далеко, — улыбнулся я, глядя ему в глаза. — Не надо. А то я за мелкую серебрушку любого мальчишку к дяде Оле пошлю, и тот сам за мной приедет.
Таксист искоса посмотрел на мой золотой кортик с темляком из ленты Солдатского креста. Все же он хоть и таксер, но горец — клинки уважает. Мазнул взглядом по наградам, пришитым на груди выше кармана. На знак за ранение на этом кармане.
— Кем ты будешь дяде Оле, офицер?
