Признаться, меня не столько заботил моральный облик аборигенов, сколько я серьезно опасался занести не только в рот, но и в рану какую-нибудь гадость. Тем более что перевязку ноги сделать было нечем, разве что трусы на полосы порвать.
Трусы было жалко — без них современному мужику живется как-то неуютно. К тому же появилась у меня безумная надежда, что если таким вот чудесным образом мой портрет остался неповрежденным, то, глядишь, и нога цела осталась?
Разматывал я бинт осторожно, поставив пятку на край ванны. Потому как знал по себе: при первой перевязке отдирать присохший бинт от раны — занятие не из приятных.
Рана всё-таки была — под первыми двумя слоями бинта обнаружились кровавые пятна. Так. Ладно. Прорвемся. Может, показалось вчера насчет кости? Может, вражьи дети только шкуру подпортили, а мышцы целы-невредимы?
Первый оборот. Второй. Третий… Третий пошел сложнее — спекшаяся кровь слепила бинт. Ага, а вот и салфетка марлевая на том месте, где мне Мангуст икру глодал… Судя по тому, что вся салфетка — один бурый спекшийся прямоугольник, все же придется орать дурниной, сдергивать с кресла кайфующего Папу и требовать свежий бинт.
Но прежде все-таки нужно посмотреть, что же под бинтом.
Если нет под рукой фурацилина или хотя бы кипяченой воды и присохший перевязочный материал нечем отмочить, то рвать надо сразу. Иначе, если рана серьезная, при медленном отдирании бинта можно и болевой шок схватить. Потому я взялся за край салфетки, выдохнул и, зажмурившись, дернул со всей силы.
Что за черт?
Ощущение было будто пластырь с ноги сорвал. Неприятно, конечно, но, когда с раны кровавую заплатку рвешь, оно в разы неприятнее — если, конечно, этим словом можно обозначить раздирающую боль, сравнимую по впечатлениям с отрыванием по живому фрагмента собственной кожи. А тут…
Я открыл один глаз. Посмотрел на рану. Выдохнул. И забыл вдохнуть.
Раны не было.
На том месте, куда вчера впились зубы обезумевшего Мангуста, была тонкая сеточка розовых шрамов, обрамленных каймой запекшейся крови. Такие отметины могут появиться на теле через месяц после удачного заживления серьезной дыры в мясе. Но никак не на следующий день!
Я осторожно провел пальцем по бурой корке, ковырнул ее ногтем, лизнул палец. Свежая, максимум вчерашняя кровь без признаков разложения. И шрамы рядом с ней без признаков отметин от хирургических швов, хотя такие раны шить надо обязательно.
Невероятно!
Стопу я размотал гораздо быстрее, сорвал такую же пропитанную засохшей кровью марлю — и обалдел окончательно.
Здесь было почти то же самое. Почти — да не совсем.
Видать, мышцы челюстей Мангуста были немного послабее, чем у Грогги. Мангуст скорее жевал мою ногу, разрывая кожу и полосуя мышцы. А Грогги, рефлекторно сомкнув челюсти после моего удара, хватанул вглубь, на всю длину зубов — хорошо, что башкой не успел мотнуть, а то бы просто откусил полстопы. Потому рана еще не успела затянуться до конца, оставив на коже розовый след, в самой середине которого пока что имелся небольшой кровавый участок, напоминающий ножевую рану. Но и тот затягивался прямо на глазах, словно с двух его концов кто-то тянул за невидимые язычки двухсторонней молнии.
Я наклонился ниже, борясь с отвращением. Наверно, что-то похожее испытывала бы та кучерявая тётка из фильма «Чужие», когда в ней завелся космический ящер — если б, конечно, фильм не был фантастикой. А то, что происходило со мной, являлось объективной реальностью.
Не то чтобы я сильно переживал по поводу того, что моя нога не изжевана в двух местах, а находится в конечной стадии регенерации. Напрягал сам факт регенерации — с какой это радости у меня открылись такие кинематографические способности? С того памятного момента, когда я обнаружил, что Дед Мороз это Семен Игнатьевич с соседней квартиры, в чудеса я не верил. Потому оставалось принимать происходящее как данность. Либо пойти в соседнюю комнату и послушать, что скажет по этому поводу Папа Джумбо, который явно неслучайно отправил меня в ванную снимать бинты.
Бросив окровавленные тряпки в ванну, я еще раз посмотрел в зеркало. Так и есть — под впечатлением происшедшего я совсем забыл о царапине, нанесенной мне Мангустом. Естественно, что на ее месте тоже был практически незаметный шрам.
— Н-да… — протянул я, после чего почесал тонкую розовую полоску под челюстью и вернулся в комнату, стараясь по пути наступать босыми ногами на свободные от хлама участки. Несмотря на вновь открывшиеся способности, лишний раз ловить пяткой плохо забитый гвоздь или осколок бутылки как-то не хотелось.
Папа Джумбо сидел в кресле в той же позе.
— Ну как? — невозмутимо спросил он.
— Впечатляет, — признал я, усаживаясь на кровать и демонстративно шевеля пальцами на ноге. — А как это?
— Это еще долго, — сказал Папа. — Был бы ты полноценным вампиром или оборотнем, такие царапины заросли бы без всякой дезинфекции и бинтов меньше чем за сутки. Это им в случае чего-то более серьезного приходится ждать полнолуния, чтобы полностью восстановиться.
— А серьезное для них — это что?
— Ну, рука там оторванная, глаз выбитый или кровопотеря при множественных ранениях, от которых человек бы сразу загнулся, — пояснил Папа Джум- бо. — Мясо же при поверхностных ранах — тьфу, чуть не на глазах затягивается.
Сочтя сказанное шуткой, я хмыкнул и спросил:
— Что ж, сейчас я, получается, неполноценный?
— Сейчас ты кандидат на тот свет, — веско сказал Папа. — Жить которому осталось один день.
— И одну ночь? — уточнил я.
Этот разговор про книжно-киношную нечисть и невозмутимый вид явно прикалывающегося Папы меня позабавил. Никогда не думал, что мой работодатель может нести всякую чушь с таким невозмутимым видом. Хотя Папу, укуренного в хлам африканской травой, я раньше тоже не видел. Поэтому его дело, пусть развлекается.
— Ночи ты не переживешь, — сказал Папа. После чего выколотил прямо об подлокотник потухшую трубку, пожевал полными губами, видимо анализируя, чего ему еще не хватает для полного счастья, и заорал зычно:
— Нга!
Как уже упоминалось, голос у Папы был как у нашего зама по тылу — на другом конце полка слыхать без мегафона.
Доносящийся из коридора храп прервался. После чего почти сразу скрипнула дверь, раздались шаркающие шаги, и в комнату вплыл худой чернокожий пацан в цветастой рубахе, широких штанах и перепутанных со сна дредах, отчего казалось, что на голове у него поселилась стая крупных пауков, передравшихся с осьминогами.
«Однако шустро пацан подорвался, — отметил я про себя. — Похоже, у них тут иерархия как в армии и Папа что-то вроде дембеля со стажем».
