Он был высоким и широкоплечим, одет в драповое, широко распахнутое пальто, а его криво улыбающееся, асимметричное лицо с глазами, скошенными к носу, имело выражение, пугающее до ужаса. Не обращая никакого внимания на расступившуюся при его появлении публику, он оттолкнул в сторону лекторшу, и, одним ударом локтя разбив толстое закаленное стекло, схватил посох лопарского шамана, после смерти, говорят, превратившегося в страшного упыря-равка с железными зубами, и не спеша двинулся к выходу. Оправившись от шока, дама-экскурсовод закричала пронзительно:
— Эй, товарищ, товарищ! — и с указкой наперевес бросилась следом, однако, тут же получив удар рукой наотмашь по лицу, замолчала и тихо залегла.
Престарелая смотрительница, будучи, видимо, все-таки младше большинства экспонатов, наконец из ступора вышла и, нажав тревожную кнопку, принялась оказывать упавшей первую медицинскую помощь, а два подтянувшихся красноперых сержанта, пробубнив что-то в рацию, резво кинулись за похитителем вдогон.
Однако, достигнув выхода, они узрели невероятное: их сослуживцы без всяких разговоров отдали косорылому в пальто свою честь милицейскую и беспрепятственно позволили уйти, а на вопрос коллег: «Какого хрена?» — ответили: «Помимо ксивы комитетской было показано еще и предписание с красной полосой», — и сразу же все любопытствующие примолкли и успокоились. Ясное дело, не каждому дается малява, запрещающая его шмонать и хомутать, а в музее этого барахла полно, не убудет.
Тем временем зомбирующий капитан не торопясь уселся в «Волгу» и, протянув добытое аспиранту, уставился вдаль неподвижным взглядом и затих. Бережно упрятав заостренный, весь покрытый подобием рунических символов, продолговатый предмет на груди, Титов скомандовал:
— Коля, давай, — и, взревев форсированным двигателем, лайба устремилась вдоль набережной.
Когда стал виден фасад знакомого уже оплота империалистов, машина по команде аспиранта остановилась, а капитан, внезапно вздрогнув, крутанул башкой и как ни в чем не бывало спросил:
— Вы уверены, что все прошло нормально?
— Конечно, — ответствовал Титов и, поправив незаметно за пазухой мешавший ему жезл, добавил уверенно: — Все уже забыто начисто.
Секунду, как бы что-то соображая, капитан рассеянно смотрел в его сторону, потом встрепенулся и, скомандовав: «Давай, Коля, к сектору, „Б“», — уставился, как всегда, вперед и всю дорогу до института просидел молча.
Загудели электродвигатели медленно закрываемых ворот наружного периметра, и голос Рото-абимо в аспирантской голове начал слабеть, зато майор Кантария законстатировал громогласно:
— Молодец, старший дал отличный отзыв, — и, вторично за нынешний день похлопав аспиранта по плечу, довез его в лифте до «красного» этажа и с миром отпустил: — Иди, отдыхай.
Миновав массивную, сразу же за ним захлопнувшуюся железную дверь, Титов очутился на замкнутом в кольцо уровне, где размещались обладающие алыми пропусками операторы.
Порядки здесь были простые и запоминающиеся: свободное передвижение только в пределах установленной зоны, за первое нарушение — месячный карцер, за последующие — лоботомия; если операторша беременела, ей делали аборт, а потом на пару с партнером стерилизацию. Зато для законопослушных и искупивших предусматривалось всемерное прощение и перспективы роста, хотя в такое, честно говоря, не верил никто.
Быстро прошагав вдоль бетонной, выкрашенной в радикальный красный цвет стены, аспирант толкнул запиравшуюся только централизованно, на ночь, металлическую дверь и очутился в своей комнате. Это было стандартное пятиметровое помещение камерного типа: искусственный свет, железная шконка, стеллаж с книгами явно социалистической направленности, — однако несомненным достижением по сравнению с аналогичными тюремными хатами являлась небольшая ниша, внутри которой неподалеку от унитаза присутствовал еще и душ.
Включив погромче льющуюся из репродуктора галиматью про то, что Ленин такой молодой, а юный Октябрь был у него спереди, аспирант взял с полки какую-то балладу о цементе и, усевшись за стол таким образом, чтобы в телекамеру наблюдения попадала только его спина, осторожно вытащил из-за пазухи жезл страшного саамского нойды.
Было сразу видно, что начертанное на его поверхности музейным деятелям прочесть не удалось, и стоило только Титову написанным воспользоваться, как пожелтевший стержень из бивня мамонта распался и на его ладони оказался огромный золотой клык.
Мгновенно аспирант почувствовал холодную тяжесть металла, и сразу же его переполнила рвущаяся наружу безудержная энергия, смешанная с диким восторгом, а в ушах, невзирая на блокировку, знакомый голос загрохотал: «Сегодня, сегодня, сегодня».
Ему неудержимо захотелось вскочить на ноги и закричать бешено: «Да, повелитель, я сделаю это», но, сдержавшись, он спрятал футляр и его содержимое за пазуху, демонстративно передвинул книгу на видное место и, дождавшись сигнала на полдник, направился к кормобазе.
Надо отдать должное, кормили здесь весьма прилично, видимо, сказывалась специфика ведомства, защищать родину с пустым брюхом не желавшего, и, назвав свой номер, аспирант мгновенно получил из амбразуры поднос, на котором присутствовал утопавший в сгущенке солидный кусок творожной запеканки, пара бутербродов с копченой колбасой и здоровенная чашка с Медным всадником снаружи и горячим крепким чаем внутри.
Однако мысли его были очень далеки от жратвы, и, едва усевшись на свободное место за длинным, примыкавшим одной стороной к стене столом, он глянул пристально на входную дверь и щелкнул пальцами, будто намеревался сплясать фанданго. Сейчас же с ней произошло что-то непонятное, и открыть ее стало выше сил человеческих, а Титов уже вторично взмахнул рукой, и все присутствующие вдруг осознали, что не могут не то что на ноги подняться, но и вообще пошевелиться даже не в силах. А в руках аспиранта уже оказался золотой клык, и, вонзив его в сердце сидевшей неподалеку темноглазой худощавой обладательницы греческого профиля, он принялся вычерчивать ее кровью понятные только ему одному знаки на сером бетоне пола.
Где-то далеко раздались звуки тревожной сирены, затем послышался топот бегущих ног, и в дверь забарабанили, а Титов голосом звучным и протяжным принялся нараспев произносить нечто непонятное на древнем забытом языке. Скоро через амбразуру для раздачи пищи стали доноситься звуки команд и крики, а аспирант тем временем вырвал из лежавшего в кровавой луже женского тела сердце, высоко поднял его над головой и, вытянувшись от напряжения в струну, что-то громко и повелительно произнес.
