Александр Зорич - Стальной лабиринт

— И ведь верно! Не сказала… Решила приберечь на сладкое… Но будем считать, что «сладкое» уже наступило. И, стало быть, пора! Костя… Константин Александрович… Майор Растов! Я люблю тебя! С того самого дня на выпускном вечере в гостинице «Космос», когда пыталась пригласить тебя на танец… Получается, что люблю тебя уже много лет. Просто молча.

Растов онемел, его язык обмяк, как будто был сделан из малинового желе.

И голова его как-то вдруг опустела.

Он вдруг понял, понял сердцем, потому что голова его ничего больше понимать была не в состоянии, что теперь война наконец-то закончилась.

И начался совсем другой сюжет — с брызгами шампанского, дальними сиреневыми зорями и золотыми отблесками на стеклах солнцезащитных очков.

— И вот еще что, — теперь Нина почти шептала. — Для меня «люблю» — это не просто слово, которое надо говорить языком. Для меня «люблю» — это слово, которое надо говорить… одновременно всем телом. И только тогда… оно… слово… приобретает свое настоящее, свое жизнеустроительное значение.

Растов поглядел на Нину. То ли она самое имеет в виду, о чем подумал и он? Что еще за такое «жизнеустроительное значение»?

Нина смущенно кивнула — кивнула как сообщница, как заговорщица. Мол, то самое значение, да.

— Нина, я… Хм… Я — только «за»… Но… где? Где мы… скажем… это… друг другу? Чтобы появилось… то самое… значение? — В горле у Растова предательски пересохло.

Нина красноречиво поглядела на «Динго». Потом на Растова. Потом снова на «Динго».

— Ты предлагаешь… То есть ты хочешь, чтобы мы… с тобой… вместе… осмотрели матчасть «тэ четырнадцатого»? — не веря себе до конца, уточнил Растов.

Нина робко кивнула.

Щеки у нее стали вдруг клубнично-алыми. А губы — влажными, горячими и какими-то трагически недолюбленными.

— Да… Я со школы обожаю… матчасть… и танки, — сказала она как будто в полусне.

А потом, когда все шелковое и влажное закончилось, Нина с Растовым долго-долго сидели в командирском кресле.

Они прижимались друг к другу так тесно, что трудно было назвать это «объятием». Скорее, то было обоюдное медленное врастание.

Вначале сидели молча. И Растов думал о том, что такие минуты — да, этой войны они стоили.

А потом Нина тихим голосом рассказывала ему о Восемьсот Первом парсеке.

Как она, вместе с другими эвакуированными, спала на матрасе в спортзале. Как своими глазами, дрожа от ужаса, наблюдала высадку клонского десанта — ту самую, о которой уже начали снимать двенадцатисерийную эпопею «Битва Двухсот Вымпелов». О том, как осколком бомбы ей разорвало щеку (откуда и шрам, который сразу же приметил Растов). О том, как она работала в архиве военной комендатуры — вначале бесплатно, а затем «за еду». О том, как при помощи мелких ухищрений и энергичного подхалимажа пыталась отыскать капитана Растова, пыталась связаться, но каждый раз оказывалось, что вся информация о нем засекречена…

А Растов только кивал. Конечно, засекречена. Ведь война.

Он наслаждался родными звуками Нининого голоса.

Ее томным, сладким, пряным запахом.

Ее хрустальной аурой речной феи.

Вдруг через все его неумолимо погружающееся в сон сознание пронеслась мысль о том, что вот что-что, а «это» он делал в танке впервые в жизни.

Хотя казалось бы…

Хотя вроде бы…

Хотя еще в Харькове, в академии, многие кадеты хвалились подобным: мол, высокий класс, надо обязательно каждому, незабываемо — и прочие бравые глупости.

«Врали, скорее всего…»

Нина обвила шею Растова своими руками и поцеловала его в висок.

— А еще у нас там, в спортзале, водились вот такенные мокрицы. Тут таких, конечно, и близко нет. Во-первых, те были апельсиново-оранжевого цвета… И каждая величиной с ладонь. Уж и не знаю, как они умудрились в условиях искусственного климата Восемьсот Первого парсека в таких запредельных количествах расплодиться, да еще и в спортзале! Но из-за этих тварей на столе даже чашку с чаем нельзя было оставить! Засмотрелся в планшет — а они уже твой чай вместо тебя выхлебали! Бегали по ночам по мне, как оранжевые котята… Только что не мяукали. Некоторые девчонки от всего этого в обморок падали. Визжали по ночам. Некоторые пробовали их травить. Ботинками в них швырялись… Из огнетушителей били! Заматывались в пищевую пленку, чтобы прикосновений не чувствовать… А я — может, у меня с головой что-то не то — этих оранжевых, наоборот, любила. И считала, что они представляют собой ту самую маленькую проблему, которая позволяет мне и другим не думать слишком много о больших проблемах, о тех действительно важных проблемах, которые могут и в самом деле разорвать нам сердце… Не думать о войне, о разлуке, о чужих увечьях… А еще там, на Восемьсот Первом парсеке, я часто вспоминала те слова, которые ты мне говорил о смерти. Ну, помнишь, там, в джунглях, возле «Андромеды»? Так вот, там, под бомбами, на Восемьсот Первом парсеке, я научилась уважать смерть. И осознала, что ты прав и что умирать не страшно, просто не нужно. Так что теперь нас с тобой двое таких умных…

Однако этих лестных для всякого самолюбия слов Растов уже не слышал — теплое море счастливых сновидений качало его на своих волнах.

Когда же Нина увидела, что Растов спит, она улыбнулась и, устроив свой затылок на его плече, тоже закрыла глаза.

Так они и сидели в темной, пахнущей гарью утробе «Динго», словно зверьки в сухом дупле.

В ту необыкновенную секунду, когда верхний ряд густых Нининых ресниц коснулся нижнего, на другом конце России, в Технограде, также известном как Красноярск-26, началась закрытая лекция профессора ксеносемасиологии Бертольда Терена для старшего офицерского состава ГАБ.

В отличие от Растова, Терен был прекрасным лектором — у него была возможность оттачивать ораторские навыки со времен аспирантуры.

Именно поэтому его подготовка к выступлению ограничилась покупкой нового костюма-тройки (серая с голубой искрой австралийская шерсть), рубашки в фиолетовую полоску и консервативного галстука с индийскими огурцами. Ну и, конечно, подбором иллюстраций позабористей.

Терен энергично взлетел на кафедру, тряхнул своей кудлатой головой и, обведя аудиторию, очень далекую от молодежной, близоруким взглядом кабинетного мечтателя, как следует прочистил горло.

Зал буквально потрескивал от тотальной сверхосведомленности. Стальные глаза. Квадратные подбородки. Каменные скулы.

Никто не улыбался.

— Дорогие друзья! Товарищи офицеры! Коллеги! Я уверен, что здесь нет ни одного человека, который не знал бы о том, что такое Стальной Лабиринт, где он расположен и что его построила неизвестная ксенораса, которой присвоен шифр К-44. Равно как и о том, сколь сильно дорожил этим ксенообъектом наш поверженный враг, Великая Конкордия… Поэтому теоретическая часть моего доклада будет короткой, как хвостик сибирского корги…