Остин встал к бюро и открыл папку с почтовой бумагой. На водяных знаках отчетливо проступал знак синдиката, которому принадлежала гостиница. Возможно, очень скоро Остину будет принадлежать и этот синдикат. Остин планировал много перемен в своей жизни и, как следствие, много перемен в жизни большого числа людей.
Качество бумаги вполне его устраивало, но писать он собирался отнюдь не письмо.
Он взял перо и придирчиво обследовал его кончик. Утолщение на золотом острие поистерлось. Чего же ждать от гостиничного письменного прибора?
Остин прошел через гостиную в спальню и открыл небрежно брошенный на кровать саквояж из оленьей кожи с серебряными застежками. Щелкнул замочком, открыл его, выбросил на покрывало кровати несколько матерчатых мешочков с завязками, в которых были смены белья, и достал со дна саквояжа шкатулку со своим письменным прибором.
Он неторопливо вернулся в кабинет, критически осмотрел его и прибавил подачу газа в светильники. За окном темнело, и дождь усиливался.
Он водрузил шкатулку на подставку слева от бюро и, раскрыв ее, достал перо с монограммой. У этого сплав был особый, выработанный на заводах синдиката Мулера, и не стирался.
Следом он извлек из шкатулки бутылочку чернил с изображением осьминога, пускающего черную кляксу. Абы какими чернилами Остин писать не стал бы даже на гостиничной бумаге, даже то, что потом непременно выбросит в камин.
Кстати, камин…
Остин подошел к камину и щипцами положил в огонь несколько кусков древесного угля и веточку можжевельника для аромата.
Вернулся к бюро…
Он, сам себе не отдавая в том отчета, оттягивал момент, когда начнет делать запись. Слова толкались и роились в голове, но волнение не позволяло им выстроиться в достойные записи фразы.
Остин налил чернил в чернильницу, завернул крышку бутылочки и упаковал ее на положенное место в шкатулке.
Помедлив, обмакнул перо и занес его над бумагой.
Внезапно всё пришло в движение. Я долго ждал, долго готовил этот момент, но, когда он настал, я понял, что не готов к нему. Я в смятении.
Достанет ли моих сил?
Смогу ли я совладать со всем, что мне предстоит?
Право же, не знаю…
Остин покачал головой и перечитал написанное. Скривился как от боли. Положил перо на подставку и, скомкав листок, отнес его к камину и бросил в разыгравшееся пламя.
Вновь обмакнув перо, он начал снова:
Мой предок нашел свою смерть, охотясь за чудовищем, крадущимся во мраке. В этой смертельной охоте он встретил Деву Озера.
Я, уподобившись ему, встретил женщину.
О, это очень странная женщина!
Лицо ее было нежно-белое. Глаза подведены сажей, как на древних изображениях. И блестки играли на коже, как блики на воде.
Если на свете существуют русалки, то у них, верно, должна быть такая же кожа как у нее.
Всё в ней: изгиб бровей, очертания носа и рта на чуть удивленном, как на старинных гравюрах, лице,линия шеи и плеч – всё дышало удивительной хрупкостью и изяществом.
Пользуясь образным выражением старых писателей, можно сказать, что весь ее облик был настолько воздушен, что, казалось, развеется, как призрак, при попытке прикоснуться.
Я не в силах позабыть мечтательного и одновременно пугливого взгляда из-под длинных ресниц.
О, если бы я мог нарушить молчание!
Потом призрак обрел плотность и объем. И я увидел, что это юная девушка.
Мое сердце забилось чаще.
Но тогда я еще не вспомнил о предначертании.
Она сидела рядом со мной. И вела непонятные речи. Жаль, что я не слышу, как другие. Мне очень хотелось узнать, как звучит ее голос.
Никогда я еще так не тяготился своим отличием от людей.
Теперь случилось странное.
Она гостит в Главном Доме.
Мои личные люди в смятении от нее. Они оберегают меня от избытка информации, но я вижу, как они смотрят на мою гостью, как осторожно опекают ее.
Понимают ли они смысл происходящего?
Понимаю ли я в полной мере?
Время покажет нам.
Остин перечитал написанное, держа листок в подрагивающей руке. Скомкал его и, бросив в камин, смотрел, как горит. Чернила окрашивали пламя, пуская в него зеленоватые язычки.
После этого Остин упаковал письменные принадлежности, тщательно вычистив перо, и уже собрался выйти из кабинета, но, спохватившись, вернулся к бюро и, подняв следующий чистый лист, взглянул на него на просвет. Оттиска строчек распознать не удалось, но он скомкал и сжег и этот листок.
Наплывала ночь.
Догорал камин…
Теперь всё.
Он пошел в спальню, сбросил саквояж и мешочки с вещами прямо на пол, разделся и лег спать.
Время покажет нам…
Разговор с друидом озадачил Лену. Но планов ее не отменил.
Когда почти прогорел очаг, она покинула жилище садовника и вернулась к дому.
Было уже почти темно.
Едва она вступила на веранду, как небо, уже плотно затянутое тучами, разразилось первыми крупными каплями. Они ударили вразнобой и порознь по скату крыши над верандой, по перилам, по дорожке. Потом, будто горох, раскатились по крыше, и всё слилось в ровный гул.
Лена постояла, обернувшись, глядя на заштрихованный дождем парк.
Ей показалось, что в такую погоду жилище друида куда уютнее и теплее большого пустого дома.
И живо представила себе, как бородатый садовник сидит на скамеечке у окна и смотрит на озеро с островком и сказочным замком для лилипутов, а лебеди, пригибая шеи и переваливаясь, вылезают из воды и проходят, прячась от дождя под арку игрушечного замка, и укладываются там в тепле и сумраке, белея долгими шеями.
Они, наверное, счастливы. Друид и пара лебедей. Всё-то у них путем…
– Ливень, – констатировала Лена, – значит, кончится быстро.
Привратник открыл дверь.
Лена вошла в холл с лестницей на второй этаж, из которого теперь не было прохода ни в малую столовую, ни в большую гостиную.
Ее встретила Огустина.
– Вы могли простудиться, – сказала «гувернантка», протягивая ковшик чего-то исходящего паром.
– Я закаленная, – сказала Лена, – у меня разряд по плаванию и по лыжам. И золотой значок ГТО.
В ковшике оказалось что-то вроде глинтвейна.
Тепленького.
Лена выпила в три приема.
– Хотя снизу и правда поддувает в вашем этом обеденном платье, – добавила она озорно. – Переодеться бы не помешало.
– Прошу, – сказала Огустина и повела Лену наверх. – Я подготовила костюм, который мы выбрали с вами вчера. Я заметила, что вам было в нем комфортно.
